Роберт Блох - Мистер Стейнвей
Я встала.
— Хорошо, Лео. Я верю тебе. Но остальное зависит только от тебя. Я не буду видеться с тобой до тех пор, покаты… не предпримешь соответствующие меры.
Цок-цок — цокали мои высокие каблучки по дороге. Он не пытался догнать меня. Облако, закрывшее солнце, походило на тряпье — рваное и грязное. Рваное и грязное….
Разумеется, я пошла к Гарри. Как-никак, он агент Лео, и ему всё известно. Но он не знал ничего. Я поняла это сразу же и прикусила язык, прежде чем успела выложить слишком много. В том, что касалось Гарри, Лео был абсолютно нормален. За исключением того, конечно, что связано с его матерью, как нетрудно догадаться. Смерть старушки была для него тяжелым ударом, сама знаешь, каковы эти мамаши при детках в шоу-бизнесе. Она годами устраивала все его дела, всем руководила, и когда вдруг откинула сандалии, то у сыночка малость ум зашел за разум. Но сейчас он в полном порядке. Славный парень Лео. Перспективный. Надо подумать об объявлении европейских гастролей в следующем сезоне — там, видать, лучшим из исполнителей почитают Соломона. Подожди, пока они услышат Лео.
Вот с этим я и вышла от Гарри — не так уж много, надо признать. Или все-таки много?
Достаточно, чтобы поразмышлять по дороге домой, чтобы настроить себя на мысли о маленьком Лео Вайнштейне, высокоодаренном ребенке, и его любящей мамочке. Она присматривала за ним, оберегала его, следила за тем, как он занимается и репетирует, упорядочила его жизнь вплоть до малейших деталей — и Лео целиком и полностью зависел от нее. Затем, когда он, как положено хорошему мальчику, впервые выступил на сцене, она подарила ему мистера Стейнвея.
Когда она умерла, Лео слегка тронулся. Вполне могу это представить. И был не в себе, пока не обратился за поддержкой к материнскому подарку. Мистер Стейнвей получил власть. Конечно, он представлял из себя нечто большее, нежели обычный рояль, но не в том смысле, о котором говорил Лео. По сути, мистер Стейнвей стал для него суррогатом матери. Расширение Эдипова комплекса — так, кажется, это сейчас называют.
В эту схему укладывалось всё. Лео, лежащий на кушетке, словно покойник, — грезы о возвращении обратно в утробу. Лео, посредством вибраций беседующий с неодушевленными объектами, — попытка поддерживать контакт с матерью, пребывающей в потустороннем мире. Да, наверняка так всё и было, и в сложившейся ситуации я не представляла, как с этим бороться. Серебряная пуповина[6]или серебряная струна — и то и другое сплеталось в Гордиев узел, против которого у меня не было оружия.
Я вошла в свою квартиру, и одновременно с этим пришло решение. Лео был вычеркнут из моей жизни. Однако…
Он ждал меня в холле.
О да, легко быть логичной, холодно всё продумывать и выбирать разумный образ действий. Но лишь до той поры, когда он примет тебя в свои объятия, когда ты почувствуешь, что принадлежишь ему, а он пообещает, что отныне всё изменится, так как понимает, что не сможет без тебя жить. Лео сказал все важные и верные фразы, все нужные и верные фразы, все натужные и верные фразы. И случилось это, прежде чем поблекли и растаяли краски дня, и вышли звезды, и развернули свой покров… Теперь мне надо быть как можно точнее. Очень важно быть точной. Я собираюсь рассказать о том, что произошло на следующий день, когда я пришла в квартиру Лео.
Дверь была открыта, я вошла, и всё было так, словно я вернулась домой. Но потом я увидела, что раздвижные двери в другую комнату закрыты, бросилась к ним и услышала музыку. Лео — и мистер Стейнвей — снова играли вместе.
Я употребила слово «музыка», но это походило на музыку не более, чем внезапный мученический вопль, вырвавшийся из человеческой глотки, походит на нормальную беседу. Могу лишь сказать, что рояль играл, а я воспринимала вибрацию звуков и впервые поняла, что имел в виду Лео.
Я слышала — и понимала, что слышу — пронзительный трубный рев слонов, тяжкие стоны сучьев под напором ночного ветра, треск падающих стволов, низкое гудение руды в топке, мерзкое шипение расплавленного металла, скрежет стали, предсмертный скулеж наждачной бумаги и болезненное бренчание клубка спутанных струн. Голоса нечленораздельно голосили, неодушевленное одушевлялось, и мистер Стейнвей был полон жизни.
Когда я раздвинула двери, звуки резко оборвались, и я увидела, что мистер Стейнвей сидит в одиночестве.
Да, он был один, и я видела его так же ясно, как Лео, обмякшего в кресле в противоположном углу комнаты с печатью смерти на лице. За столь короткий промежуток времени он не мог пробежать через всю комнату до кресла, равно как не мог сочинить это атональное allegro, которое исполнял мистер Стейнвей.
Затем я растолкала Лео, и он вновь вернулся к жизни; я плакала в его объятиях, рассказывала о том, что слышала, и слушала его слова.
— Свершилось, и ты сама это видела, верно? Мистер Стейнвей существует, он способен к непосредственному общению, и теперь он цельная личность. Общение, наконец, стало двусторонним. Он берет энергию у меня, вытягивает из меня всё, что нужно ему для жизнедеятельности. И если я позволю, он обретет власть надо мной. Ты понимаешь?
Я понимала. И, заговорив с ним, запретила голосу дрожать и постаралась, чтобы в глазах не было никаких признаков страха.
— Идем в другую комнату, Лео, — сказала я. — Немедленно. Сейчас же. И ни о чем не спрашивай.
Я не хотела расспросов, так как не желала сообщать, что боюсь говорить в присутствии мистера Стейнвея. Поскольку мистер Стейнвей обрел способность слышать и был ревнив.
Я не хотела, чтобы мистер Стейнвей слышал то, что я скажу Лео.
— Надо от него избавиться. Может, он и впрямь живой, а может, мы оба спятили — мне плевать. Сейчас важно от него избавиться. Мы от него сбежим. Вместе.
Он кивнул, но мне было этого мало.
— Послушай, Лео! Я спрошу только раз, и у тебя будет только одна возможность ответить. Ты уйдешь со мной сегодня, сейчас? Если да — собирай чемодан. Встречаемся через полчаса в моей квартире. Я позвоню Гарри, скажу ему что-нибудь, придумаю. На всё остальное у нас нет времени. Я чувствую, что у нас нет времени.
Лео смотрел на меня, и его лицо начало превращаться в посмертную маску. Я сделала глубокий вдох, ожидая, что из глубины комнаты опять раздадутся те звуки, но взгляд Лео встретился с моим, а затем на его лице появились краски жизни, и он улыбнулся мне — вместе со мной.
— Я приду через двадцать минут, — сказал он. — С чемоданами.
Я стремительно неслась вниз по лестнице, зная, что теперь у меня всё в полном порядке. И на улице тоже всё было в порядке, пока я не услышала вибрации своих высоких каблучков. И шепот покрышек на асфальте, и пение телефонных проводов на ветру, и визг сигналов светофора, и скрип какого-то навеса — а вслед за этим пришло ощущение звуков за этими звуками, и я услышала голос города. Агонию асфальта и вялую меланхолию бетона, муки дерева при расщеплении, вибрацию куска ткани, который сплетается из погребальной песни нитей и в ужасе дрожит перед превращением в одежду. И всюду вокруг себя я чувствовала волны, бесконечное биение жизненных волн, везде лилась и пульсировала жизнь.
