Говард Лавкрафт - Запертая комната
Разумеется, подобные ночные видения особой радости ему не доставили и даже отчасти встревожили, однако он тут же отбросил подобные мысли, вспомнив о том, что ему предстоит сделать массу дел, а в первую очередь отправиться в Данвич за покупками, поскольку в спешке он совершенно не позаботился о провианте хотя бы на первое время. Утро выдалось ясное и солнечное; на ветвях деревьев заливались дрозды и другие мелкие птицы, а на листве и траве поблескивали жемчужные капельки росы, отражая солнечные лучи тысячами крохотных драгоценных камней, устилавших края тропинки, которая должна была вывести его на центральную улицу деревни. Ступая по ней, Эбнер чувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение, а потому, весело насвистывая, обдумывал первоочередные шаги своей жизни в унаследованном доме: ведь лишь после их совершения он сможет покинуть этот полузаброшенный, Богом забытый уголок провинциальной глуши.
К своей немалой досаде он обнаружил, что при свете дня центральная улица Данвича, как ни странно, отнюдь не казалась столь же приветливой и безмятежной, как накануне; когда над ней начинала сгущаться дымка вечерних сумерек. Деревня была как бы зажата между руслом Мискатоника и почти вертикальными склонами Круглой горы и представляла собой темное, унылое поселение, которое словно никогда и не выбиралось за черту 1900 года, и будто бы именно здесь время остановило свое продвижение навстречу грядущим столетиям. Постепенно его игривое насвистывание стало затихать и наконец умолкло совсем. Он старался не глядеть в сторону строений, почти полностью превратившихся в развалины. Также он избегал встречаться с любопытными взглядами прохожих, а направился прямо к старинной церкви, в которой располагался местный торговый центр , где, как он предполагал, его также встретит неряшливое убранство и беспорядок, полностью гармонировавший с видом самой деревни. Войдя в магазин, Эбнер направился прямо к прилавку и попросил ветчину, кофе, яйца и молоко.
Хозяин даже не шелохнулся.
— Вы, похоже, один из Уотелеев. А меня вы, наверное, и не знаете, хотя я ваш кузен Тобиас. И который же из них вы будете?
— Я Эбнер, внук Лютера, — неохотно проговорил он. Лицо Тобиаса Уотелея окаменело.
— Сын Либби — той самой Либби, что вышла замуж за кузена Иеремию... Так вы что, решили вернуться назад — обратно к Лютеру?
— Не мы, а я один, — коротко проговорил Эбнер. — И вообще, я не вполне понимаю, о чем вы говорите.
— Ну, если не понимаете, то не мне вам об этом и рассказывать.
Тобиас Уотелей и в самом деле замолчал, не произнеся больше ни слова. Он принес все, что заказал Эбнер, с угрюмым видом принял деньги и с плохо скрываемой недоброжелательностью смотрел ему в спину, когда тот выходил из магазина.
Сцена эта задела Эбнера за живое. Приветливая свежесть утра окончательно померкла для него, хотя на безоблачном небосклоне по-прежнему ярко сияло солнце. Он поспешно удалялся от магазина, а заодно и от центральной улицы, стремясь поскорее вернуться в свою новую временную обитель.
Там его, однако, поджидало новое открытие — перед домом стояла понурая лошадь, впряженная в неимоверно ветхий фургон. Рядом с ней под деревом стоял какой—то мальчик, а внутри фургона виднелась фигура старика с окладистой белой бородой. Заметив приближение Эбнера, он сделал своему юному спутнику знак рукой, чтобы тот помог ему выбраться наружу, после чего с превеликим трудом спустился на землю и стал поджидать приближения молодого человека. Как только Эбнер подошел к ним, мальчик без тени улыбки на лице произнес:
— Дедушка хочет с вами поговорить.
— Эбнер, — проговорил старик дрожащим голосом, и тот лишь сейчас понял, насколько древним был этот человек.
— Это мой прадедушка Зэбулон Уотелей, — пояснил мальчик.
Таким образом, перед ним стоял брат его собственного деда, Лютера Уотелея — единственный оставшийся в живых представитель старшего поколения рода Уотелеев.
— Проходите в дом, сэр, — проговорил Эбнер, протягивая старику руку.
Зэбулон пожал ее, после чего вся троица медленно направилась в сторону веранды, где старик остановился около нижней ступеньки, из-под густых седых бровей поднял на Эбнера взгляд своих темных глаз и. мягко покачал головой.
— Нет, я лучше здесь присяду, если стул найдется.
— Принеси стул из кухни, — попросил Эбнер мальчика.
Тот поднялся по лестнице и вошел в дом, тут же вернулся со стулом, помог старику опуститься на него, после чего встал рядом с ним, пока Зэбулон, глядя в землю под ногами, пытался успокоить разгоряченное дыхание. Наконец он перевел взгляд на Эбнера и принялся внимательно разглядывать его, всматриваться в каждую деталь одежды, которая, в отличие от его собственной, была сшита отнюдь не вручную.
— Зачем ты приехал, Эбнер? — спросил он уже несколько более окрепшим голосом.
Эбнер объяснил ему все, стараясь говорить как можно проще и короче. Зэбулон покачал головой.
— Похоже на то, что ты знаешь не больше, чем другие, а может, и того меньше. Что за человек был Лютер, одному Богу известно. Но Лютера уже нет, и теперь тебе предстоит сделать это за него. Скажу тебе только одно, Эбнер, и могу поклясться при этом Господом Богом, что и сам не знаю, почему он так повел себя и зачем запер и себя самого, и Сари, после того как она вернулась из Иннсмаута.
Знаю только одно — то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, а то, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь не осталось, кто мог бы подтвердить, что во всем виноват был именно Лютер, а совсем не бедная Сари. Но только теперь и ты берегись, берегись, Эбнер.
— Я намерен последовать указаниям своего деда, — спокойно сказал Эбнер. Старик кивнул, однако по-прежнему встревоженно смотрел на молодого человека, причем было заметно, что он не особенно доверял его словам.
— А откуда вы узнали, дядя Зэбулон, что я приехал? — спросил тот.
— Люди сказали. И я посчитал своим долгом поговорить с тобой, На всех Уотелеях лежит печать проклятия. Те, кто сейчас уже лежат в земле, когда-то вели дела с самим дьяволом. Много тогда слухов ходило обо всяких ужасных вещах — о чем-то вроде тех, что были и не людьми, и не рыбами, а — так, середина на половину, Жили вроде на суше, но надолго уплывали далеко-далеко в море, и что-то там в них росло, изменялось, отчего они совсем странными и чудными становились; или еще о том, что случилось тогда на Сторожевом холме с Лавинией Уилбэр, и о том, что нашли тогда рядом со Сторожевым камнем... Боже мой, меня всего трясет, когда вспоминаю об этом...
— Дедушка, ну что ты так расстраиваешься, — укоризненным тоном произнес мальчик.
