Роберт Блох - Расписка на голубой квитанции
– Приходи и увидишь мое оправдание, – сказал Вейн.
Через час Надя приехала. Вейн с торжествующим видом провел ее в квартиру.
– Я был занят, – сказал он. – Но не скажу тебе чем. Лучше ты увидишь это собственными глазами.
Он подвел ее к портрету, стоящему на мольберте у окна, и сорвал драпировку. Надя молча смотрела.
– Что ты об этом думаешь? По-моему, это самое лучшее, что я создал. Посмотри, сколько здесь жизни.
Надя повернулась к нему. На ее лице была написана такая ненависть, какой Вейн никогда в своей жизни не видел.
– Так вот в чем дело, – Задыхалась от гнева Надя. – Ты написал ее портрет. Мой портрет у тебя никогда не получался, тогда ты решил нарисовать ее. Ты это сделал потому, что любишь ее, всегда ее любил.
– Надя, я…
Она ушла. Дверь захлопнулась, и оправдания Вейна повисли в воздухе.
Вейн смотрел на портрет. Надя сказала, что он любил жену. Но ведь он не любил ее. А Надя ушла, убежденная в обратном, и он остался один. Его план провалился.
Поэтому Вейн поступил так, как привык поступать, когда у него что-то не получалось: ушел из дома и напился.
Вернулся он поздно.
Мари встретила его на лестнице. В воздухе стоял какой-то странный запах, Мари изменилась в лице. Вейн видел ее заплаканные глаза.
– Эта женщина… – начала сквозь слезы Мари. – Привратник сказал, что она пришла сюда сразу после того, как ты ушел. Он впустил ее: она сказала, что вы договорились. И подожгла… О, Эктор!
Вейн бросился в свою мастерскую, увидел закопченные стены, обугленную мебель. Увидел черную кучу золы там, где он держал свои бесценные картины.
Портрет Мари пропал. Пропало и все остальное, все картины, которые он держал в студии: Сгорели дотла. Его последняя картина пропала, а вместе с ней и его последняя надежда.
С горечью вспомнил Эктор подобный случай, о котором читал в книге. «Бремя цепей человеческих» – так, кажется, она называлась.
Он сам осужден на бремя цепей, но вовсе не человеческих.
Завтра наступит тринадцатый день. Старик нашептывал:
– Принесите мне портрет.
Ну, так он его не получит. Нечего было нести. На четырнадцатый день он явится в лавку, и старик скажет:
– Где портрет?.. Минуточку!
Мысль, пришедшая в голову Вейна, была дьявольской. Да, ее можно было назвать именно так – потому что ее внушил дьявол.
Он обернулся к Мари.
– Достань мне новый холст.
Сейчас? Но твоя работа… пропала! – возразила она.
– Вот именно, – прошептал Вейн. – Именно поэтому, я хочу начать ее снова и немедленно. Принеси мне холст – я буду писать.
– Но что за срочность? Вейн пожал плечами и отвел глаза.
– Сейчас я не могу сказать тебе, – отрезал он.
– А кто будет позировать? Где ты возьмешь модель?
Вейн постучал по лбу.
– Вот отсюда, – пробормотал он. – Моя модель находится здесь. Теперь надо торопиться. У меня в запасе всего двадцать четыре часа. Двадцать четыре часа для того, чтобы создать шедевр.
Двадцать четыре часа на то, чтобы создать шедевр…
Вейн работал в студии совершенно один; работал, пока ночь не перешла в рассвет, рассвет не заиграл дневным светом; дневной свет не потух в сумерках, а сумерки не поглотила тьма следующей ночи.
Мари не беспокоила мужа, она не пыталась узнать, что вырисовывается на его холсте. Два раза за день она на цыпочках приносила ему бутерброды и кофе. Он знаком просил ее уходить и к еде не притронулся.
Мари не пыталась навести порядок в испорченной комнате, боялась нарушить тишину и помешать мужу. Вейн был поглощен холстом на мольберте, и, хотя глаза застыли в каком-то трансе, его смелая кисть уверенно наносила мазки.
Наступило утро четырнадцатого, рокового дня. Вейн отступил от мольберта, посмотрел на законченный портрет; его передернуло. Он накинул ткань на еще не просохшую картину.
А потом рухнул без сил, прямо на пол.
Мари оттащила мужа на кровать и села рядом. В середине дня Вейн ненадолго пришел в себя, проглотил горячего супа и снова уснул. Мари заметила, что в глазах мужа больше не было безумия и страха.
Она улыбалась, глядя на его спящее лицо, радовалась, что муж спокоен.
Да, все было в порядке. Можно уйти.
Когда Мари вернулась, было уже темно.
– Мари! – позвал ее Вейн. – Где ты?
– Я здесь, дорогой.
Она вошла в спальню. Вейн сидел на кровати. Безмятежность покинула его.
– Где ты была? Почему не разбудила меня?
– Я ушла. Тебе нужно было отдохнуть.
– Но у меня назначена встреча…
– Какая встреча?
– Сегодня я должен отнести новую картину.
– Отнести? Кому? – Не твое дело.
Вейн торопливо натягивал на себя одежду, он ужасно спешил.
– Я не успеваю, – бормотал он.
Мари положила руку ему на плечо.
– Что с тобой, дорогой? Что беспокоит тебя? Опять… эта женщина?
Вейн обернулся с улыбкой.
– Нет, Мари. Я выбросил эту женщину из своей жизни, из нашей жизни, навсегда. Слава Богу, что она разоблачила себя. Он предупреждал меня, что женщины с ним заодно. Теперь я верю этому. Когда я думаю о том, что хотел сделать…
Он поцеловал Мари, быстро, неожиданно.
– Ты была на моей стороне. Даже когда тыне понимала меня, ты была добра и верна мне. Теперь, когда я рассчитаюсь с ним, мы будем счастливы.
Мари не понимала, о чем ее Эктор говорил. Но поцелуй она поняла и была благодарна.
Резко зазвонил звонок.
Мари подошла к двери.
– К тебе пришли, дорогой, – крикнула она.
– Кто пришел? Ко мне?
Мари появилась в спальне.
– Я не знаю. – Она запыхалась. – Он не назвался. Говорит, у него к тебе дело. Это старик…
Вейн вышел в гостиную.
В проходе маячила тень. Тень двигалась, вошла в гостиную.
Это был древний старик из ломбарда с черепом цвета слоновой кости.
– Добрый вечер, мистер Вейн, – пробормотал он. – Если гора не идет., гм… к Магомету, тогда… гм… Магомет идет к горе.
– Меня задержали.
– Принимаю ваши извинения. Но перейдем к делу. Я пришел за портретом Он готов?
Вейн порадовался тому, что в гостиной царил полумрак. Мари не смогла прочитать алчное вожделение, сверкнувшее в этих злобных глазах существа без возраста.
– Да, он готов, – буркнул Вейн.
– Великолепно. Могу ли я… увидеть его? – осведомился старик.
– Можете. Я включу свет. Поднимите покрывало с этого мольберта.
Зажегся свет. Костлявый палец судорожно вцепился в ткань, сорвал ее. Его глазам предстал портрет.
Старик, как завороженный, уставился в свои собственные костлявые черты.
Нарисованный по памяти, в каждой своей черточке… это был настоящий оживший череп. И все же он раскрывал мерзость, гробовой ужас того, что могло быть названо Душой.
