Владимир Рыбин - Сокол, № 1, 1991
Он все говорил и говорил, выговаривался, а старик сидел, закрыв глаза, прислонившись спиной к теплой трубе, то ли слушал, то ли спал. И Ефим вдруг почувствовал, как слипаются глаза, в сон потянуло с чаю-то. С водки, бывало, на весь день разговоров, а с чаю с непривычки разморило, потянуло тяжелую голову к верстаку. Подумалось, что бутылку надо бы убрать со стола, а то как бы старик не увел ее, но подумалось вскользь, будто не о своем. И закрутилась перед глазами метель, заплясала, заискрилась в лучах низкого, холодного, замороженного солнца…
* * *
Набережная дрогнула под ногами, и громада Храма, высившаяся за мостом на том берегу реки, словно вдруг накинула на себя плащ, вся разом укуталась плотной серо-багровой пеленой пыли. В толпе заголосили:
— Антихристы! Погоди, зачтется!
Климов оглянулся, но не нашел вопившего: все рты были разинуты в крике, все махали руками, возмущались. До сих пор толпа, собравшаяся на Софийской набережной, помалкивала, словно ждала, не могла дождаться эффектного зрелища, а когда оно, это зрелище, пришло, люди вдруг завозмущались содеянным.
Он и сам не мог уразуметь, зачем это понадобилось — взрывать. Говорят, нужно место для строительства Дворца Советов. Дворец, конечно, дело серьезное, но мало ли развалюх в Москве, которые того гляди сами упадут, — сноси, Москва только обрадуется. А Храм века простоит. Церковь? Церковь, когда в ней попы поют, зазывают, а без попов — просто здание. Мало ли для чего можно его приспособить.
Вчера, уже получив это задание — потолкаться в толпе, посмотреть да послушать, Климов ходил на Берсеневскую набережную, что как раз за рекой от Храма. Мороз был с вечера, затягивал полынью. А Храм стоял на другом берегу, белый над белым заснеженным склоном, обезглавленный, словно присевший, но все огромный. Чего ни делали с Храмом, а он все не умалялся. Ободрали купола, обнажили решетки, а будто прибавили сказочности. Покрытые инеем, эти решетки походили на невесомое кружево…
— Так вам и надо! — выделился из общего гула тонкий голос. — Сами хотели свобод. Вот она — свобода! Ломай — не жалко!..
И снова Климов не углядел кричавшего. Вроде бы тот вон дядя в мохнатой шапке. Или тот, с клюкой, в старомодной чиновной шинелишке? А может, и вовсе баба — голос тонкий, не понять чей.
А облако за мостом все багровело, пучилось, вздымаясь выше и выше, будто Храм вырастал в своем новом одеянии до самых туч, низко обложивших Москву в этот день.
Пыль уж долетела до Софийской набережной, где гомонила толпа, запахло строительным мусором, припорошило снежную белизну. Часы на Кремле ударили четверть первого, спокойно этак, будто ничего не происходило вокруг. И золоченые орлы все так же бесстрастно сидели на остриях башен, словно нахохлившиеся курицы.
Толпа вдруг начала затихать. Климов оглядел людей, стараясь понять причину такого поведения, и по повернутым в одну сторону головам догадался оглянуться. Сквозь пелену оседающей пыли ясно прорисовывались контуры стен, колоколен. Храм стоял на своем месте. Целый.
— Слава тебе, Господи! — закричали в толпе и словно разорвали напряженную тишину. Люди зашумели, закрестились. Кто-то озорно по-мальчишечьи засвистел, сунув пальцы в рот, и не понять было, то ли это от восторга, что Храм цел, то ли от злости на взрывников, не сумевших порешить разом.
«Что же получается? — с беспокойством подумал Климов. — Так нельзя. Люди и впрямь решат: Господь заступился. Разговоров будет по Москве!..»
Только что жалевший Храм, теперь он хотел, чтобы тот поскорей рухнул. Но уж ясно было: не рухнет. Хоть и потрепал его динамит, однако не уронил. Только обрушил барабан центрального купола.
Климов нырнул в ближайшую калитку, потрусил через двор к другому его краю, где за сараюшкой присмотрел подходящий уголок. И когда уж бежал, понял, что в самое время собрался, еще бы немного — и не донес бы то, что вот уже битый час держал в себе.
За сараюшкой было тихо и вроде даже тепло. Гул толпы почему-то был тут приглушен до отдаленного гомона, а ледяной ветер, донимавший на набережной, не долетал сюда. Облегчившись, Климов еще постоял в затишке, прислонившись к забору, покурил. Ноги в ботинках совсем застыли, и он потопал ими, поприседал. С блаженством несказанным представил себе, как вернется в свою теплую «буржуйскую», как он ее называл, комнату, полученную недавно в новом доме, да скинет эти одеревеневшие ботинки, да пройдет босиком по теплому крашеному полу…
За углом заскрипел снег: двое подходили к сараю, как видно, за тем же делом, что и он. Климов хотел выйти, да раздумал: зачем людей смущать? Решил подождать, пока уйдут.
— Черт бы их побрал, — услышал он хриплый простуженный голос. — Рвануть как следует не могут. Теперь когда дорушат?! Глядишь, кто другой золотишко надыбает.
— А может, его и нет, золотишка-то?
— Есть. Сколько золота с куполов содрали, знаешь? Больше двадцати пудов. Вот столько же и внизу зарыто.
Грохот очередного взрыва пошатнул сараюшку. Климов выглянул, но увидел только бегущие к калитке две фигуры — длинную, в черной шинели, и другую, в коротком полушубке с меховой оторочкой. На обоих были шапки-ушанки с опущенными ушами. Длинный, в шинели, как показалось Климову, прихрамывал на бегу. Он выждал, чтобы не выдать себя, и когда обе фигуры скрылись за калиткой, побежал следом. Но сколько ни смотрел в толпу, так и не высмотрел этих двоих, сгинули, будто и не были.
За рекой снова стояло облако пыли. Когда оно опало, Климов опять увидел Храм на своем месте. Теперь он был основательно порушен. Уцелели два противоположных пилона, и Храм стоял на них, словно человек с растопыренными ногами. Эти вросшие в землю ноги-опоры напомнили недавно виденную картинку, называлась, кажется, «Расстрел комиссара». Так же вот ноги колесом. В него стреляют, а он стоит. По всем правилам должен бы упасть, а стоит. Мертвый стоит. Страшно!
В толпе выли бабы. Такой вой он слышал только раз, когда в шестнадцатом году провожали воинский эшелон на фронт. Мальчишкой Климов вертелся тогда на вокзале. Но потом долго не любил вокзал и не ходил туда.
Кто-то цыкал на баб, кто-то орал на того, кто цыкал, там и тут вскидывались гневные монологи, вспыхивали ссоры и затухали быстро. Раздражение копилось в толпе. Страх наказания за выкрики в пользу «религиозного опиума» — каждому в каждом виделся слухач — был подобен клапану, который люди все туже завинчивали в самих себе, и боялись «сорвать резьбу», и боялись того, что рвалось наружу, душило, останавливало сердце.
Задание Климов получил от своего дружка и соседа по комнате Петра Маринина, работающего в милиции, — потоптаться да послушать, что будут говорить. Согласился он неохотно, но сейчас задание-то и выручало, отвлекало от слезных спазм, душивших и его тоже. Да еще подслушанный разговор о золоте под Храмом, заставлявший вглядываться в толпу. Если бы не это, то и он, наверное, ревел бы в открытую, как вон тот дядька с бородой, стоявший на морозе без шапки, с совсем оледеневшими космами, сосульками спадавшими на меховой воротник.
