Виталий Гладкий - Окаянный талант
Сваленные посреди мастерской как попало пейзажи, натюрморты и марины[7] – у Олега не было ни моральных, ни физических сил перетащить живописные полотна в кладовку – вызывали острое желание облить эту кучу хлама бензином и сжечь. Все его надежды и чаяния рухнули в одночасье и погребли под обломками надежду, которая последние два года поддерживала в нем потрясающую работоспособность и веру в свой талант.
Он работал, как одержимый, с раннего утра до полуночи. Коллеги, иногда забегавшие на огонек, восхищались его творениями да все нахваливали, но Олег знал истинную цену этим похвалам.
И чем сильнее ему пели дифирамбы, чем длиннее и цветистее были панегирики, тем больше он мрачнел.
Предчувствие не обмануло. Почти все его полотна – мазня. Мусор. Таких, с позволения сказать, картин полно на «блошином» рынке живописных произведений, который функционировал по выходным дням. На нем «выставлялись» непризнанные «гении» кисти, в основном штампующие копии с известных картин.
«Надо бы сегодня рассчитаться с кредиторами…» Вялая мысль запульсировала на виске тонкой жилкой и тут же успокоилась, растаяла бесследно.
«А завтра нужно будет идти занимать по новой… Бред! Может, застрелиться? Мертвые сраму не имут. К черту все! Я никчемный, бездарный тип с непомерными амбициями. Как художник, я круглый ноль. Но другой профессии у меня нет. Да и не пойду я рыть канавы или асфальтировать улицы. Стыдно… И что в итоге? В итоге мне светит или голодная смерть, или место среди мазил на блошином рынке. Написал какую-нибудь чушь за два часа левой ногой – продал – проел и пропил. И так изо дня в день, год за годом… Зачем?! Бессмысленное полуживотное существование… Застрелиться! А у тебя есть оружие? Нет. Проблема…»
Олег поднял взгляд вверх, на запыленную люстру. Определив на глазок, что крюк, на котором она висит, слабоват и не выдержит вес его тела, он сокрушенно вздохнул, встал и подошел к окну.
Окна мастерской, расположенной на пятом этаже, выходили на тыльную часть дома. Олег представил, что будет с ним, когда упадет на захламленный разным мусором газон, и сокрушенно вздохнул.
Полной гарантии, что он сразу свернет себе шею, не было. А остаться никому не нужным калекой со сломанным позвоночником, который сможет передвигаться лишь в инвалидной коляске… нет, нет, только не это!
Оставалось последнее – пойти куда-нибудь и упиться до положения риз. А там хоть трава не расти. Долги… Долги? Да фиг с ними! Как-нибудь обойдется…
Забегаловка, куда Олег направил свои стопы, именовалась не без претензии на высокое – бар «Олимп». Ее держал весьма образованный и начитанный армянин Усик Сарафян. Может, поэтому его заведение облюбовала местная богема. Сарафян любил диспуты на отвлеченные темы, а чтобы у него были благодарные слушатели, он угощал их за свой счет.
Но, скорее всего, причина привязанности творческих личностей к этому злачному месту заключалась в ином – Усик (которого чаще всего называли Сусиком) не задирал цены. Как уж он там выкручивался перед различными проверяющими и контролирующими органами, а также перед своей «крышей», можно было только гадать, но факт оставался фактом – только «Олимп» во всем городе был по карману представителям городской интеллигенции, которую нарождающийся капитализм уронил ниже бордюра.
Конечно же, «Олимп», как и все недорогие забегаловки, располагался в полуподвале. Знакомые художники по этому поводу шутили: «Название вполне соответствует законам жанра – как ни крути, а гора Олимп, где жил мифический бог Зевс, ниже горы Арарат, куда занесло библейского Ноя во время потопа».
В шутке содержался прозрачный намек на то, что в городе был еще и ресторан «Арарат», который держали земляки Сарафяна.
Как обычно, заведение Усика не пустовало, несмотря на раннее время – стрелки часов только приближались к шести часам вечера. В баре за скудно накрытым столом сидели знакомые Олега: писатель Шуршиков, поэт Хрестюк и художники Фитиалов, Вавочкин и Прусман.
– Привет, Олежка! – вскричал тонким голосом пьяненький Вавочкин. – Присоединяйся. Народ не против? – спросил он у остальных.
– Не вижу препятствий… ик! – пьяно икнул Шуршиков.
– Ну… нам чего. Всем хватит, – кисло сказал Хрестюк. – Садись.
Олег сумрачно покривился, что должно было означать благодарную улыбку. Хрестюк был еще тем жмотом. Когда бы ни скидывались вскладчину на выпивку, у него в карманах больше двух червонцев не шелестело. Обычно от его денег отказывались, так как знали, что он тут же начнет просить взаймы на троллейбус.
– Выпьем… – Белобрысый Фитиалов, толстяк и сибарит, дружелюбно улыбаясь, нашел чистую рюмку и наполнил ее водкой.
Олег жадно схватил лафитник и осушил его одним духом.
– Э-эй, куда гонишь? – воскликнул Вавочкин. – А тост сказать?
– Не дави на человека, – рассудительно сказал Прусман. – Видишь, он в расстроенных чувствах.
«Проницательный… чтоб тебя», – подумал с недовольством Олег, пережевывая жилистую отварную говядину, которая значилась в меню как мясная нарезка. Он угадал реакцию на выводы Прусмана – компания сразу же засыпала его вопросами.
– У тебя что, кто-то помер? – для начала участливо спросил Вавочкин.
– Это вряд ли, – ответил за Олега Хрестюк. – Наверное, жена ушла. Я угадал?
Эпопеи с женами у Хрестюка были главным коньком. Последний раз он женился полгода назад, но знающие люди поговаривали, что и эта долго не задержится.
Хрестюк был женат шесть раз. И все супруги поэта сбегали от него максимум через год. Нельзя сказать, что Хрестюк был законченным негодяем или эгоистом. Отнюдь. Но он имел одну слабость, простительную в среде его коллег, однако совершенно невыносимую в семейной жизни.
То, что он практически каждый день приходил домой подшофе, еще можно было вытерпеть. Но Хрестюк, будучи на подпитии, начинал читать жене свои поэмы и стихи.
Как почти все поэты, чтецом-декламатором он был неважным. Поэтому его завывания на протяжении часа или двух сводили с ума не только соседского пса, который начинал «помогать» Христюку со всей своей собачьей старательностью, но и бедную женщину, которая обязана была, так сказать, по долгу службы, выслушивать бесконечные анапесты и дактили.
А поскольку творчество Христюка даже отдаленно не напоминало стихи Пушкина (хотя он и не был совсем уж бездарным), то очередная заблудшая женская душа хватала свой чемодан и быстренько съезжала к родителям, прихватив на память с квартиры поэта что-нибудь ценное.
– Ошибаешься, – уверенно пробасил Шуршиков. – Похоже, у Олежки проблемы иного рода. Сразу видно, что он весь в творческих исканиях. Эмпиреи, эмпиреи… Как это знакомо…
