Карен Рэнни - У дьявола в плену
Египтяне в качестве подушек пользовались камнями, вспомнила она. У нее по крайней мере они были из перьев.
Как бы поступила при данных обстоятельствах египтянка? Она понятия не имела. Может быть, плакала? Или проклинала неверного мужа? Или послала убийцу, чтобы тот подкараулил служанку и убил ее?
Она вдруг поняла, и это показалось ей невероятным, что она кровожадна. Ей и раньше приходилось испытывать досаду, даже крайнее раздражение. Она могла рассердиться на себя, на тетю, на знакомых, на жизнь и, конечно, на Маршалла. Но еще никогда она не была в таком гневе, как в данный момент, — кулаки сжимали простыню, кровь кипела в жилах, сердце стучало так, что ей казалось, будто у нее вибрирует грудь. Дыхание то и дело сбивалось, будто ей был тесен корсет. Но корсета на ней не было, так что причиной ее гнева была не одежда.
Она сидела по крайней мере четверть часа, не отрывая глаз от двери. К концу этого времени ее гнев немного утих, но на смену ему пришло другое чувство — жалость. Но не к Маршаллу и не к этой миссис Мюррей, женщине сомнительного поведения, а к самой себе.
Чтобы отвлечься, она выдвинула ящик тумбочки и достала дневник Джулианы. Давина не слишком продвинулась в чтении дневников графини с того момента, как узнала о ее болезни. Сейчас ей хотелось чувствовать что-нибудь другое, а не ярость, ревность или жалость к себе. Положив дневник на поднятые колени, она посмотрела на дверь. Ревность. Ей еще никогда не приходилось кого-либо ревновать, но ведь и повода для ревности у нее не было. И любить она раньше никого не любила. Любовь?
Она никогда прежде не понимала, что такое любовь, ей и в голову не приходило, что настанет день, когда она может испытать это чувство. Она просто думала, что люди преувеличивают, возможно, начитавшись любовных романов. А может быть, есть определенные существа, наделенные способностью крайнего сопереживания, или такие, которые живут больше своими чувствами, чем умом. Она помнит, как держала в руках томик поэзии и удивлялась жертвенности возлюбленных, тем страданиям и мукам, которые они испытывали. Тогда она решила, что эти чувства, должно быть, большая редкость, а возможно, они даже опасны.
Если это любовь, то любовь делает ее несчастной, уязвимой и подавленной. Любовь совсем не такая, как она думала. Если бы кто-нибудь сказал ей, что она может полюбить, она отгородилась бы от людей стеной, только бы никогда не испытать это чувство.
По глупости она считала, что любовь и физическое удовольствие — одно и то же, и уже начинала верить в то, что последнее получить гораздо легче, чем первое. Алисдэр доказал, что это так и есть, хотя, честно говоря, с ним она не испытала особенного удовольствия.
Неужели ее жизнь навсегда останется именно такой? Неужели ей суждено жить в блаженном неведении, пока еще одно неожиданное открытие не покажет ей, насколько она была глупа? И она будет упиваться своими благоприобретенными знаниями, но лишь до той поры, когда поймет, что была глупа в чем-то другом. Жизнь, несомненно, состоит из серии шокирующих открытий.
Будем надеяться, что не таких неприятных, как то, что ей пришлось пережить сейчас, решила она.
Не могла она полюбить своего мужа. История повторяется, не так ли? Но вместо того, чтобы уехать в Египет, ее муж просто исчезает.
Приказав себе не думать больше о Маршалле, она открыла дневник и сосредоточилась на чтении.
«Сегодня в Эмброуз приехал Гэрроу. Я не слишком часто видела его в последние несколько месяцев, но должна признаться, что была рада его приезду. Он невероятно элегантный и модный. Мой врач мог бы поучиться у него быть в выборе одежды более сдержанным и не отдавать предпочтение ярким цветам и вычурным фасонам.
До сегодняшнего дня наши встречи были неизменно сердечными, но между нами всегда было некоторое расстояние. Однако сегодня, увидев меня, он взял мои руки в свои и усадил на диван возле окна. Мне пришлось запахнуть халат, чтобы он, пожелав по-братски обнять меня, не заметил, что я все еще в ночной рубашке. В последнее время одевание стало для меня утомительной процедурой, к тому же совершенно ненужной.
Я подвинулась, чтобы он тоже мог сесть. Он спросил меня, что случилось. Я посмотрела ему прямо в глаза и, встретившись с его взглядом, выложила все без утайки. Я умираю, сказала я ему, и, к моему удивлению, он только кивнул, словно по моему бледному и осунувшемуся липу уже догадался, какая меня ждет судьба.
У меня начался приступ боли — такие вещи всегда начинаются не к месту. Боль распространилась из середины живота вверх, и у меня было такое ощущение, будто невидимая рука проникла внутрь меня и начала по очереди сжимать все органы. Я откинула голову на спинку дивана и начала молиться, чтобы боль прошла. Такие боли в последнее время стали обычными.
Возможно, пора послать в Лондон за Маршаллом. Если я это сделаю, это будет знаком того, что я смирилась и знаю, что мои дни сочтены. Глупо, конечно, но пока я не сделала этого. Видимо, надежда еще меня покинула не окончательно.
Гэрроу сказал, что достанет мне что-нибудь болеутоляющее. Я хотела его спросить, не имеет ли он в виду какие-либо китайские травы, но промолчала. Я боялась, что мой голос будет старчески дрожащим и слабым.
Гэрроу, должно быть, заметил, как я слаба, и на его лице я увидела жалость.
Он пообещал мне, что китайское снадобье, которое он мне принесет, облегчит боль, и я — вот трусиха! — не возражала. Мне не нравится боль, и я так и не смогла к ней привыкнуть.
Он вскоре вернулся в комнату и приказал служанке принести бокал вина. Несмотря на то, что я стала протестовать, убеждая его, что вино не снимает боли, а от него лишь начинается страшная головная боль, он смешал с вином несколько порошков и протянул мне бокал. Вино помогает пищеварению, сказал он, и маскирует вкус трав. Он уверил меня, что лекарство подействует быстро. Я сделала пару глотков и в течение всего нескольких мгновений почувствовала, что боль немного отпустила.
Лекарство, которое дал мне Гэрроу, имело еще одно действие, но я заметила это только после того, как выпила весь бокал. Кислое вино подействовало на мой желудок. У меня могут быть плохие сны, но есть достаточно всевозможных средств, чтобы контролировать их. Я не стала говорить ему о снах. Зачем?
Боли прошли. Этот человек, благослови его Господь, был прав. С этой минуты я почувствовала себя вполне хорошо.
Все же я послала за Маршаллом…»
Давина отложила дневник, встала с постели и вышла на балкон.
Воздух был теплым. Луна, похожая на перламутровый диск, слабо освещала окрестности замка. Двор превратился в светло-серый прямоугольник, в дальнем конце которого был виден обелиск, торчавший в небо, словно указующий перст.
