Ирек Грин - Дневник дьявола
Они сказали: «Дядя, то, что ты делаешь, — очень важно», а Фишман прикрыл глаза, помолчал с минуту и наконец ответил:
— Я долго не соглашался с тем, что моя работа имеет огромное значение. Однако с некоторых пор я верю, что частная трагедия подвергаемых истязаниям людей и моя личная трагедия, когда я вынужден присутствовать в тех местах, вероятно, все же менее важна, чем послание, содержащееся в моих работах, и реакция, которую они могут вызвать в сытом и довольном мире.
Таков был его ответ. Бурый задал еще один вопрос:
— Значит, люди настолько черствы, что не поверят, если не увидят своими глазами и не будут потрясены увиденным, несмотря на то, что знали об этом раньше?
— Они еще хуже, — ответил он, а я ощутил вкус победы, который почувствовали и те, кто сидел на террасе, а потом налетели тучи, черные, грозовые, и Вальпургия предложила пройти в дом, потому что приближалась буря.
Дома мне приснился сон, что также заслуживает внимания, потому что обычно такого не бывает. Я даже слегка испугался, так как верю в теорию, что, когда люди засыпают, пробуждаются демоны. Мне снилось, что я спал. Во сне я проснулся от ощущения жара. Адского жара. Моя кожа лопнула. Огонь. Волосы мгновенно занялись, а языки пламени обняли меня, словно заботливая мать. Я был ребенком. И заживо горел. Я увидел, как надо мной склонился Фишман, он пытался поднять меня, собственно, о том, что это Адриан, я догадался потому, что у мужчины, который пытался вытащить меня из материнских объятий пламени, отсутствовала верхняя фаланга большого пальца.
На следующее утро я все помнил, у меня даже появилось ощущение, что моя кожа побаливает как у человека, который слишком долго лежал под палящим солнцем. Однако видимых следов не было, так что я просто посчитал, что истории о силе внушения и самовнушения имеют под собой некоторые основания. Однако я чувствовал легкий зуд и поэтому украдкой почесывался.
Я поехал к Фишману. Он сидел на своем огромном диване и читал. Я бросил взгляд на обложку: «Утешение философией» Боэция. Я воспрянул духом.
— Давно ли ты начал читать такие книги? — Я знал, что ему была не по вкусу моя фамильярность, которая в последнее время заметно усилилась.
— Когда-то ее рекомендовал мне твой отец, — неохотно протянул он.
Папа знал, что делал — его уже не было в живых, а я вдруг понял, что приправленная цинизмом уверенность в себе, которой я отличался с некоторого времени, как-то связана с гибелью моих близких, то есть с тем, что их нет и что они не могут контролировать меня (хотя не знаю, делали ли они это когда-нибудь при жизни). Во всяком случае, начиная с того дня, когда прогремевший взрыв унес жизни отца, дяди Фридриха и тети Аделаиды, время перестало тянуться. Все стало происходить словно в два раза быстрее.
Фишман отдал мне какое-то распоряжение и вернулся к чтению. Из этого следует (подозреваю, что из «Утешения»), что слепой случай, даже если он приносит несчастье, в некоторой (!) мере исходит от Бога, который добр, а следовательно, надо перетерпеть превратности Судьбы, и все будет хорошо. Ведь от Бога не может исходить ничего дурного. Мне понравилась такая интерпретация. Основываясь на ней, он отступал от своих прежних теорий в пользу новых, что от него и требовалось. Так, значит, если Ты есть, но не подаешь мне знака, потому что не любишь меня, то все, что Ты позволяешь мне сфотографировать, происходит только для того, чтобы я это снимал и показывал миру. В конечном итоге никто не страдает, а лишь становится примером. Если я прав, значит, я не смогу узреть ЗНАК прощения, но у меня появится шанс заслужить прощение, когда я покажу миру всю глубину трагедии и таким образом спасу его. Папа попал в десятку с Боэцием. Правда, с тем же успехом он мог подсунуть нашему герою и Фауста, и даже Иова, но выбрал именно то, что для простака может прозвучать как откровение. У примитивного человека, а мой шеф, несомненно, был именно таким, есть какое-то определенное, устоявшееся видение персонажей, которые обсуждаются на протяжении многих веков, таких как Фауст или Иов, и он не забивает себе этим голову, зато, когда он задумается над взглядами какого-нибудь философа, его может постигнуть настоящее озарение.
Некоторое время спустя я отмечал день рождения. Странное дело — праздник, к которому у нас в семье никто не относился серьезно, непонятно почему стал для меня важен после того, как я потерял близких. Отужинав в «Эдеме», я пригласил к себе кузину Вальпургию с мужем (он не пришел, потому что недолюбливал Фишмана), Адриана и женщину, которой с некоторых пор был увлечен мой шеф — увы, без взаимности! Я умолял Вальпургию, чтобы она помогла мне подтолкнуть бедняжку в объятия Фишмана, потому что его страдания были мне совершенно очевидны. В то время как толпы поклонниц были готовы броситься к нему по первому зову, Адриан упрямо не замечал никого, кроме нее, и даже заключил с собой пари. Когда у нас зашумело в голове, Вальпургия предложила сыграть в бутылочку на раздевание. Чтобы уговорить нас, она одним махом выпила остатки «Джека Дениэлса» из литровой бутылки и положила ее перед собой, жестом пригласив нас усесться вокруг нее на пол. Я, не колеблясь, присоединился к кузине, хотя моя кожа немилосердно чесалась и я знал, что из-за этих красных пятен выгляжу как противник Пол Пота, с которого содрали кожу. Однако Адриан и его возлюбленная были неподвижны.
— Я уже слишком стар для таких забав, — ответил на вопросительный взгляд кузины Фишман, которому на тот момент еще не исполнилось и пятидесяти.
— А я слишком молода, — добавила девушка, нервно хохотнув. Ей, кажется, исполнилось семнадцать, она была начинающим фотографом и к тому же девственницей.
Они не хотели играть. А Вальпургия уже крутила бутылку, горлышко которой, когда она наконец остановилась, неумолимо указывало на меня. Я послушно снял галстук. И крутанул бутылку. Кузина. Она вынула сережку из уха и глуповато улыбнулась мне.
— В этот нет никакого смысла, — вмешался Фишман. — Просто снимайте друг с друга одежду по очереди. Получится то же самое.
— Но тогда никто не выиграет, — возразил я ему.
— Сделайте так. Смелее, — велел он, придвинулся поближе к своей зазнобе и даже — как мне показалось — осторожно приобнял ее.
Я прочел в мыслях кузины невысказанную обиду от столь унизительной перверсии. В то же время от меня не ускользнуло промелькнувшее в ее взгляде согласие и легкое возбуждение. Звуки Мусоргского призывали к решительным действиям. Не вставая с колен, она приблизилась ко мне. Подкралась сзади и, обняв меня, начала расстегивать рубашку. Медленно, как опытная шлюха. Она придвинулась еще ближе, села сзади меня и оплела мои бедра ногами. Когда рубашка соскользнула с моих плеч, обнажив раны, которые непонятно почему я называл «ожогами», она сильно провела по коже ногтями. Боль была адская. Но… как прекрасна была эта боль! Я вздрогнул от удовольствия. Она почувствовала это. Ее ладони переместились на обнаженный, сморщенный от ожогов желто-красный торс, а ногти впились в кожу на груди. Я испустил громкий выдох, не в силах описать восторг, который ощутил. Она вонзила ногти еще глубже, а я прижался своим слишком быстро лысеющим черепом к ее щеке и оцепенел от нахлынувшего на меня счастья. Она раздирала мою кожу, как будто хотела соскоблить с меня болезнь. Я слышал собственное учащенное дыхание, чувствовал приближающийся финал и волшебное онемение затылка. Вальпургия сдерживала напор моего тела, она сняла лифчик, и я почувствовал, как острые шпильки ее сосков вонзились в израненную кожу на моей спине. С благодарностью ощущая оглушительный, мощный оргазм, я заметил прямо перед собой темно-синие глаза Фишмана. Насколько я успел понять, он перестал ласкать невинное и уже готовое подчиниться его страсти тело и смотрел на меня.
