Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна
Заметив, что от усталости она стала покорной, я съехал с дороги, подкатил к густым зарослям и остановился. Из-за бешеной езды лошади взмылились, им нужно было передохнуть. Я вставил в рот Лили кляп и связал ее обрывками фаты. Она могла извиваться и колотить по днищу кареты, но криков никто бы не услышал. Наконец она забылась чутким, беспокойным сном. Когда очнулась, окинула затуманенным взором ночное небо. Потом в ее глазах проснулись воспоминания, и на лице было столько отвращения, омерзения и злобы, что я тотчас узнал в ней дочь ее матери и племянницу ее дяди.
Я достал дневник, огарок и теперь сижу здесь и пишу. Мне надо было подумать, а в этом всегда помогает перо.
Уолтон.
Из-за него погибла женщина, пожелавшая со мной остаться. И из-за него женщина, которую я похитил, будет ненавидеть меня во веки веков.
Мысли мелькают в голове с такой скоростью, что я не успеваю их записывать, — словно молнии в ночном небе, на миг озаряющие мрак моих желаний. Я знаю, что должен сделать.
Позже
Я вывел лошадей обратно на дорогу. Пока они отдыхали, вдалеке проскакали всадники: топот копыт мешался с лаем. Вторая группа, тоже с собаками, промчалась позже в другую сторону, а за ней — третья. Едва все стихло, я подъехал к месту у вершины скалы, где тропа была отлогой. Привязав фаэтон, я забросил Лили на плечи, словно мешок с мукой. Она брыкалась и мотала головой, пока я нес ее к обрыву. Потом она крепко прижалась ко мне, будто от малейшего ее движения я мог покатиться кубарем вниз. Спустившись на берег, я быстро пошел на север, занес Лили поглубже в пещеру и накрыл своим плащом. Ее приглушенные крики еще долго вторило эхо, после того как я оставил ее в темноте и поднялся в имение Уинтерборнов.
В доме светились все окна — он был маяком, путеводной звездой для пропавшей дочери. По глупости Уинтерборн отправил чересчур много людей в погоню и оставил слишком мало для охраны такого большого дома. Они рыскали по усадьбе с ружьями и мушкетами, дубинами и топорами, но я без труда переждал одного, а затем прокрался дальше и сел в засаду. Видимо, всех мастифов тоже угнали: при моем появлении ни один пес не залаял. А поскольку сбежал я на фаэтоне, меня могли выследить только по следам, ведущим к церкви Грэма.
Я обошел дом по кругу — от одного окна к другому. Уолтона я не заметил. Он словно перебегал из комнаты в комнату ровно перед тем, как я заглядывал внутрь. Что означали эти прятки? Я сам стану псом и с легкостью выслежу его по запаху отчаяния, подлости, безнравственности. Он портил все, к чему прикасался, и оставлял после себя лишь мясных мух.
Ну наконец-то: Уинтерборн, его жена и Уолтон в гостиной. Рукав куртки Уинтерборна пустой, рука перевязана на груди, кисть обмякшая и безжизненная. В другой руке — бокал. Дворецкий Бартон принес новый графин и забрал пустой. Где жених Лили? Лежит, укутанный в одеяло, пуская кровавые слюни, точно паук, плетущий паутину?
Не слыша разговора, я все же понял, что Уинтерборн уговаривал жену лечь спать. Она отказывалась, а он снова и снова показывал на дверь. В конце концов Уолтон взял сестру за руку и увел. Уинтерборн наполнил бокал, осушил его залпом, налил еще один и сел поближе к графину. Он напился до беспамятства, наклонился вперед и повалился на пол. Я прошмыгнул в комнату и задул все свечи. В неярком свете камина рассмотрел обрюзгшее лицо храпящего Уинтерборна. Вытянув руки, я почувствовал тепло его опьяненной плоти и заметил пульсирующую яремную вену.
Нет, подожду, пока он очнется и посмотрит в лицо своему палачу. Я пришел сюда, чтобы убить Уолтона. В конечном счете, изменник Уинтерборн заслуживает более сурового наказания.
За дверью гостиной послышался шепот, и я поднялся по маленькой лестнице. Сколько пищи для сплетен дал я прислуге!
Наверху дверь спальни была открыта. Маргарет беспокойно дремала на стуле, придвинутом к открытому окну: она пыталась быть начеку. Я не тронул ее — с ней можно было легко расправиться и потом. В этом крыле все остальные комнаты пустовали, но в конце следующего коридора из дверного проема падал свет. Я медленно приблизился. С обеих сторон каминной полки пылали канделябры, освещая книгу на туалетном столике, но в комнате никого не было. Я уж собрался двинуться дальше по коридору, как вдруг заметил на кровати грязное черное пальто, а за кроватью — еще одну дверь. Когда я подошел, рука непроизвольно легла на книгу и сунула ее в карман.
За спиной из коридора послышался шум… без единого слова или предупреждения Уолтон накинулся на меня, точно бешеный волк, и, подпрыгнув, схватил за горло. Он висел на мне, болтая ногами и вымещая копившуюся годами злобу.
Уолтон набросился с такой ненавистью, что мне пришлось отступить к каминной полке. Пока я размахивал руками, мне удалось нащупать на ней зажженный канделябр, и я тотчас ткнул им Уолтону в лицо. Алое пламя опалило впалую щеку, и расплавленный воск закапал на шею. Но этот безумец не ослабил хватку и даже не вскрикнул. Он лишь заскрипел зубами и стал яростно бодать подсвечник, пока я не выронил его. Волосы Уолтона пожухли, словно сухая трава для растопки, а затем вдруг вспыхнули. Красные языки увенчали его ореолом мученика. Улыбаясь, он придвинулся ближе и наклонил ко мне лицо: Уолтон не отступал, а представлял себя фитилем и хотел поджечь меня. Инстинкт самосохранения боролся во мне с безумием: впервые за все эти годы я действительно бился, а не просто отбивался — не мстил, а спасал свою жизнь.
Я развернулся на месте и ударил его о каминную полку. Уолтон наконец-то разжал руки и рухнул на пол. Пока мы дрались, пламя упавшего канделябра лизнуло оборки на постельном покрывале, а затем охватило его по всей длине, словно кто-то быстро поджег запал. Заряд вспыхнул: балдахин и портьеры запылали. Меня испугал натиск огня. На миг забывшись, я попятился и прикрыл ладонью глаза. В ту же секунду Уолтон вскочил с пола и бросился на меня. Вскоре мы уже боролись в огненном круге. Его безумие не уступало моей силе.
Борясь с ним одной рукой, я искал другой оружие. Хватая то бокал, то фарфоровую безделушку, я обрушивал удар за ударом на его покрывшийся волдырями череп, но все было без толку. Наконец мне попалась подставка для книг, и Уолтон повалился на пол. Резкий контраст: обжигающее белое пламя и кромешная тьма, в которой я не мог разглядеть Уолтона из-за дыма. Спотыкаясь, я вышел в коридор, но огонь опередил меня.
Пожирая рюши и салфетки, драпировки и коврики, пламя уже перекинулось через всю комнату и засверкало вдоль нижнего края гобеленов. С губ моих сорвался сумасшедший хохот. В одном только этом коридоре — куча ковровых дорожек, мягких стульев, кружевных подушек и скатертей, плетеных подставок и всего остального. Я упомянул о растопке, но после такой растопки весь дом сгорит дотла, а Уинтерборн избавится от всей своей роскоши — нелепой причины его гордости.
