Джесс Невинс - Мистические города
Регент устроился на небольшом деревянном стульчике, таком облупленном, что с него сеялись белые чешуйки облезшей краски — словно отмершие клочки с загорелой кожи. На сиденье Регент подложил круглую подушку, обшитую выцветшим ситцем. На коленях он держал старенькую деревянную доску и рассматривал прикнопленную к ней фотографию некоего нового устройства. Время от времени Регент устраивался поудобнее — подрагивала пристроенная рядом с фотографией чашка с неизменным маковым отваром, и доска подрагивала, и подрагивал на ней листочек, испещренный паукообразным почерком Регента — уверенными математическими пометками. На фотографии изображен был загадочный ящик, к которому прилагался щиток с бледными, будто костяными, клавишами, на каждой — буква. Вместо передней стенки у ящика имелся скругленный стеклянный экран, смотревший внимательным глазом. А к боковой стенке на изогнутых шурупах крепился маленький генератор.
Работал Регент торопливо — памятуя о капризном нраве скендгротианского светила, которое то надолго пряталось за перистыми облаками, то вдруг выползало из-за них и принималось злобно палить таким жаром, что зловонные, зараженные Морью воды реки Аквы бурлили и шипели, как кипяток. Время от времени Регент сверялся с фотографией, что-то прикидывал и замерял, а потом методично вносил замеры в обширную таблицу, напоминавшую зачаточный вариант таблицы химических элементов. Регент был самым известным ономастом в центре города, вернее, известным в той степени, в какой это возможно для представителя запрещенной религии.
Нынешний его заказ не требовал ничего сверх знания основ ономастики и еще — основ механико-этимологических исследований, да и идея была достаточно проста: тайное имя устройства, изображенного на фотографии, разве что не выпрыгивало со страницы, настолько оно было очевидно. Регент проворно дорешал оставшиеся уравнения, заполнил бланк, внеся туда имя устройства, а также выписал счет за оказанные услуги, после чего аккуратно переложил доску наземь, вернее, на потрескавшиеся каменные плиты, сквозь которые там и сям выпирали островки мха.
От макового отвара во рту у Регента возникло жжение. Он все сильнее пристращался к этому напитку, который когда-то испробовал в надежде избавиться от скуки, и теперь привычка к зелью точила его день и ночь и ныли десны, до крови изъеденные отваром.
Если бы Регент откинулся на стуле и всмотрелся в даль, туда, за неровную гряду зданий по берегам Аквы и ее рукавов, он различил бы причудливые колючие силуэты модернистских скульптур, которые щетинились на обширной остроконечной крыше Центрального университета. Вот уже пятнадцать с лишним лет, как Регент служил там, и все-таки ежедневный путь, который он проходил к привычному кабинету, минуя плоские крыши первого уровня, мимо зеленых застекленных дверей, и еще три этажа вниз, и вот, наконец, библиотечное крыло, — путь этот не утратил для Регента своей притягательности.
О, что за кладезь возможностей таила в себе университетская библиотека! Какие горизонты открывались в ней для исследования, затеянного Регентом! Нет, об этом даже думать без волнения невозможно. Регент поднял с каменных плит свои записи и направился в дом — приготовить еще порцию макового отвара.
Хотя книга и была обтянута тканью, острые углы обложки все равно впивались Юнцу в ногу, оставляя красные вдавленные пятнышки, куда затекал струившийся у него по спине пот. Над головой у Юнца зашелестел трамвай, беспокойно покачиваясь под проводами, которые с каждым днем обвисали все больше. С тех пор как полвека назад из-за наводнений отключился генератор, а рельсы разобрали, трамвай так и стоял посреди улицы, никому не нужный. Полуоткрытую дверь заклинило под настойчивыми ударами острых вороньих клювов, и в щели торчала скрюченная, почерневшая рука, на которой еще оставалось два пальца, тоже скрюченные. Казалось, рука кому-то машет.
Сам трамвайный вагон давно почернел под слоем жирной копоти — отрыжки крематория «Башни Аббатства», жавшегося вплотную к кладбищу. Собственно, туда бы и отогнать трамвай вместе с его содержимым, но городу уже не по силам было переварить неиссякающий поток мертвецов — эпидемия, войны гангстерских синдикатов, самоубийства… Юнцу, хоть и не ведавшему толком жизни, хоть и чистому душой, городские ужасы были известны так же хорошо, как и значимость книги и возложенной на него миссии.
Время давно перевалило за полдень, и даже в переулках, где лачуги, наскоро сколоченные из обломков, вздрагивали от шагов прохожих, кишмя кишели люди — кто спешил на работу из дому, кто в опиумную курильню после длительной сиесты. Все стремились так или иначе укрыться от жары и палящего солнца. Мимо Юнца прошагал какой-то человек, напоминавший ходячий аптечный лоток, весь увешанный связками и кулечками с целебными травами, семенами, нанизанными на нитки, гирляндами сушеных ягод, — издали их можно было принять за диковинные украшения, какими обвешиваются городские дурачки. Он на ходу ткнул под нос Юнцу бумажный фунтик с крошеной сухой мятой и чем-то еще, и Юнец отшатнулся от едкого запаха, согнулся и скользнул в гущу толпы — проворно, чтобы спрятаться, но не слишком поспешно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Слиться с толпой, замешаться среди жрецов-крамткровийцев, у которых носы источены кокаином, среди согбенных прачек, что волочат джутовые тюки, набитые проваренной в машинах одеждой… спрятаться вон за того прохожего, у которого на шее болтается тотемный оберег — дюжина попугаев на веревке, пропущенной через черепа.
Город скользил перед глазами Юнца, мелькали водосточные желоба, мигали и переливались щиты чудо-картинографа. Юнец ни на секунду не забывал о припрятанной книге и старался шагать побыстрее, не отвлекаясь на все то чудесное и чудовищное, что со всех сторон бросалось в глаза на городских улицах. А еще он прилагал все усилия, чтобы не выдать свой страх перед этим местом, столь непохожим на его родину — одну из глухих бракисских деревушек. Чтобы было не так страшно, Юнец сосредоточил все свои помыслы на том, какое благо принесет книга его соплеменникам, и твердил себе: «Как же будет хорошо, когда я наконец выясню ее имя».
Регент управился с черчением крестословицы, которую составлял для завтрашней газеты; теперь осталось только заполнить ее, что он и проделал уверенной рукой. Получилась она не то чтобы очень мудреной… Регент и его бывшие коллеги по университету шутливо называли такого рода крестословицы «малыми вариациями в И-миноре», и неспроста: строились они главным образом на редком и отчасти сакральном значении буквы «И», ведомом лишь избранным.
