Стивен Кинг - Тьма, — и больше ничего
В тот ноябрьский день, когда шериф приехал ко мне, я температурил и ужасно себя чувствовал, но был в сознании. Я четко помню наш с ним разговор, как человек помнит подробности особенно яркого кошмарного сна.
«Вам надо беречь силы. И благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал».
«Мертвую», — пробормотал я.
«Да. Она мертва, это точно».
Вот тут я и произнес роковую фразу, но она была построена в материнской манере разговора, которую я впитал в себя, еще сидя на ее коленях: «Я ее убил, так?»
Шериф Джонс воспринял риторический прием моей матери (и его собственный, не забывайте), как настоящий вопрос. Годы спустя — на заводе, где я работал после потери фермы, — я услышал, как бригадир отчитывает клерка, который отправил продукцию в Де-Мойн вместо Делавэра до получения накладной из заводоуправления. «Но по средам мы всегда отправляли продукцию в Де-Мойн, — оправдывался клерк, которого вскоре уволили. — Я предположил…»
«Предположение превращает нас с тобой в ослов», — ответил бригадир. Должно быть, это старая поговорка, но я услышал ее впервые. И стоит ли удивляться, что в тот момент я подумал о шерифе Джонсоне? Привычка моей матери превращать утверждения в вопросы спасла меня от электрического стула. Я избежал тогда суда присяжных по обвинению в убийстве жены.
И избежал до этого момента.
Они здесь, со мной, их гораздо больше двенадцати, они сидят вдоль плинтусов по периметру комнаты, смотрят на меня маслянистыми глазками. Если бы горничная принесла свежее постельное белье и увидела этих покрытых шерстью присяжных, то с криком бросилась бы прочь. Но горничная не войдет: двумя днями раньше я повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ», и она там так и висит. Из номера я не выходил. Мог бы заказать еду из ресторана на другой стороне улицы, но подозреваю, что еда их спровоцирует. Я не голоден, так что еда мне особенно и не нужна. Пока они очень терпеливы, мои присяжные, но я боюсь, что они уже на пределе. Как и любые присяжные, когда хотят, чтобы им представили все материалы по делу, после чего они смогут вынести вердикт, получить положенное им вознаграждение (в данном случае с ними расплатятся плотью) и разойтись по домам к своим семьям. Поэтому я должен заканчивать. Много времени это не займет. Основная работа уже сделана.
— Как я понимаю, вы увидели это в моих глазах. Я прав? — спросил шериф Джонс, усаживаясь на стул рядом с моей больничной кроватью.
Я успел оклематься до такой степени, чтобы проявить осторожность.
— Увидел что, шериф?
— То, что я пришел вам сказать. Вы этого не помните, да? Меня это не удивляет. Вы находились на грани жизни и смерти, Уилф. Я практически не сомневался, что вы умрете, и даже думал, что это произойдет до того, как я привезу вас в город. Но, как я понимаю, Бог еще не собирался забрать вас к себе, правда?
Кто-то еще не собрался забрать меня к себе, но я сомневался, что речь шла о Боге.
— Что-то с Генри? Вы приезжали, чтобы рассказать мне о Генри?
— Нет. — Он покачал головой. — Я приезжал, чтобы рассказать об Арлетт. Это плохая новость, самая худшая, но вы не можете винить себя. Вы же не выгоняли ее из дома, охаживая палкой. — Он наклонился вперед. — У вас, возможно, даже сложилось впечатление, что я отношусь к вам предвзято, Уилф, но это не так. Есть люди, которым вы не нравитесь, и мы знаем, кто они, так? Но не причисляйте меня к ним только потому, что я должен учитывать их интересы. Раз или два вы меня рассердили, и я уверен, вы по-прежнему дружили бы с Харланом Коттери, если б держали вашего мальчика на более коротком поводке, но я всегда уважал вас.
Я промолчал.
— Что же касается Арлетт, то я скажу это снова, потому что не грех и повторить: вы не можете винить себя.
Неужели? Я подумал, это довольно странный вывод даже для слуги закона, которого никто и никогда не принял бы за Шерлока Холмса.
— Генри в беде, если донесения, полученные мной, соответствуют действительности, — продолжил Джонс, — и он потащил на тонкий лед Шеннон Коттери. Конечно, они скоро провалятся. У вас достаточно проблем и без того, чтобы взваливать на себя ответственность за смерть жены. Вы не должны…
— Просто расскажите мне, — попросил я.
За два дня до его визита ко мне — возможно, в тот самый день, когда крыса укусила меня, может, и нет, но определенно примерно в то время — фермер, который вез в Лайм-Биск остатки собранного урожая, заметил трех койотов, которые дрались ярдах в двадцати к северу от дороги. Он мог бы проехать мимо, но увидел в кювете женскую кожаную туфлю и розовые трусы. Остановился, выстрелил из винтовки, чтобы разогнать койотов, и пошел посмотреть, из-за чего они сцепились. Нашел женский скелет с остатками плоти на костях и в лохмотьях, в которые превратилось платье. Волосы, те, что остались, из сверкающих золотисто-каштановых волос Арлетт стали тускло-коричневыми. Сказалось многомесячное пребывание под солнцем и дождем.
— Двух последних зубов не было, — сообщил мне Джонс. — Арлетт потеряла пару коренных?
— Да, — солгал я. — После воспаления десен.
— Когда я приезжал на ферму вскоре после ее побега, ваш мальчик сказал, что она взяла с собой дорогие украшения.
— Да. — Дорогие украшения лежали на дне колодца.
— И когда я спросил, не могла ли она прихватить деньги, вы упомянули про двести долларов. Это правильно?
Ах да! Деньги, которые Арлетт якобы взяла из моего комода.
— Правильно.
Он кивнул.
— Что ж, тогда понятно, тогда понятно. Дорогие украшения и деньги. Это объясняет все, вы согласны?
— Я не понимаю…
— Потому что смотрите не с позиции представителя закона. Ее ограбили на дороге, вот и все. Какой-то плохой человек увидел женщину, голосующую между Хемингфордом и Лайм-Биском, подсадил ее, убил, взял деньги и драгоценности, а труп отнес на ближайшее поле и бросил так, чтобы с дороги не увидели. — По лицу шерифа читалось, что ее изнасиловали, — он-то в этом не сомневается. — Однако тело так долго пролежало в поле, что теперь этого уже не определить.
— Да, возможно, так, — выдавил я, и пока шериф не ушел, мне удавалось изображать тоску-печаль. Но едва за ним закрылась дверь, я резко отвернулся к стене, ударившись при этом культей, и начал смеяться. Уткнулся лицом в подушку, но не смог полностью заглушить смех. Когда медсестра — старая, уродливая карга — заглянула в палату и увидела блестевшие на моих щеках слезы, она предположила, что я плакал. Медсестра смягчилась — а я-то полагал такое немыслимым! — и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я, в конце концов, был скорбящим мужем и отцом, у которого отняли ребенка. То есть заслуживал утешения.
