Юрий Косоломов - ХОДЫНКА
Зейфрет пожал плечами:
- Приказ Александра Александровича.
Двадцать минут спустя полковник Будберг уже раздавал приказы в Манеже, а дальний край огромного, заставленного кроватями поля под крышей светился от белья поднятых по тревоге казаков. Командир Первого Донского казачьего полка Иловайский, тоже просидевший весь вечер на парадном спектакле, стоял рядом с Будбергом и в ритме большого барабана хлопал по ладони перчатками, зажатыми в другой руке.
- Не понимаю, Андрей Романыч! Мои казачки вторые сутки на ногах. Из сил выбиваются, а про лошадей уж и не говорю. И надо ж было как раз их поднять! Пятьдесят тысяч войска на эту коронацию выставили. Пятьдесят тысяч! А подняли сотню из моего полка. Почему, скажите на милость?
- На то, видать, вы и Первый полк - попробовал сострить Будберг. - Меня вот всегда вторым поднимают, на букву "Б". А сегодня, поди ж ты, тоже первым сцапали - и на Ходынку! Думаете, Николай Петрович, мы не устали? Я не устал?
- Ладно мы! - вздохнул Иловайский. - Лошадей жалко. Не люди же...
За спинами полковников раздался грохот посуды. Иловайский и Будберг оглянулись: казак заспанными глазами смотрел на осколки возле своих ног. В руках он держал край мешка.
- Что, Суриков, турка приснился? - мрачно справился Иловайский. - Ну, и с чем к жене теперь приедешь?
Казак улыбнулся в усы и пожал плечами. - Каждому казаку подарки дали - вновь обратился Иловайский к Будбергу. - Тарелку и чашку с картинками этими чертовыми... коронационными. Из фаянса, на память. Половину уже перебили. Эх! - Иловайский махнул рукой.
- С ума все посходили - покивал Будберг. - Давки в посудной лавке. Вот и мы туда же. На Ходынке три Москвы расставить можно, если с умом. А туда за кружками этими чертовыми столько народа пришло... Я б их по лбу кружками, идиотов этих!
- Ладно, отправляйтесь - сказал Иловайский. - Я и сам туда приеду через часок-другой. Домой только загляну, на Сущевку.
- Другие сотни там же? - спросил Будберг.
- Нет, барон, в Татарово. Отдыхают. Им ведь тоже завтра к пяти на Ходынку.
* * *Скифская болезнь уже давно заставляла полковника Иловайского предпочитать верховой езде экипаж. И нынешним вечером Иловайский проклинал всё на свете: августейших особ, их коронацию, Москву, саму жизнь, но прежде всего - колесо, изобретение которого продлевало агонии состарившихся всадников. Из-за этого он, донской казак и полковник, теперь как баба сидел в экипаже, стоявшем посреди Тверской и, стиснув от бессильной ярости зубы, смотрел на толпу, запрудившую улицу. Запряженные в экипаж лошади могли тут идти только шагом, да и то время от времени кучер натягивал вожжи, чтобы пропустить особо плотные сгустки гуляк с их гармошками, бубнами и девками.
Не был старый служака Иловайский любителем полицейского строя жизни, хотя прадед полковника Алексей еще Пугачева гонял по заволжским степям, где всего лишь с четырьмя сотнями казаков выследил бунтовщика по сакмам в росе, и схватил его. Но с какой отрадой и он взмахнул бы сейчас нагайкой, хлестнул бы по этим мордам, от напора которых экипаж то и дело начинал раскачиваться и скулить каким-то особенно дрянным, шарманочным голоском! Это ж стадо, сущее стадо! Ни баб, ни ребят малых не замечают, распихивают слабых, прут, как свиньи к корыту! Отобрать, что ли, кнут у кучера?
- Вашблагороть! - обернулся догадливый Приходько - не изволите ль проулками ехать?
- Езжай, как знаешь! - рявкнул Иловайский. - Только чтоб через полчаса на даче Овсянниковой были.
К даче на Сущевке Иловайский все же добрался даже раньше, чем через полчаса. Там он сразу прошел к телефону и, покрутив ручку аппарата, приложил трубку к уху.
- Откудова звук? - прохрипели на другом конце провода.
- Коршунов, мать твою! Представляться кто должен, а? Голос командира кто узнавать должен? - прокричал Иловайский. - Трое суток...
Иловайский вдруг вспомнил, что и сам не так давно обознался, когда ему прямо на дачу позвонил великий князь.
- Есаула Краснянского найди, раззява! - смирился Иловайский. - А коли меня узнать не желаешь, позволь представиться: полковник Иловайский. А ну живо господина есаула к телефону!
- Здравия желаю, Николай Петрович! - тут же, вместо дневального ответил Краснянский. - Есаул Краснянский по вашему приказанию...
- Вот что, есаул, - сказал Иловайский, - к пяти утра на Ходынку не поедем.
- Слава те, Господи...
- Поедем сейчас, немедленно - перебил Иловайский. - Слушайте приказ: обе сотни, первую и третью, поднять, раздать по гарнцу овса на лошадь, и переменными аллюрами ехать на Ходынку. Встать там у станции конно-железной дороги на Петербургском шоссе и ждать моего прибытия. Всё. Выполнять!
- Слушаюсь, господин полковник!
Иловайский успел выпить стакан чая и съесть бутерброд с донским балыком, пока конюх Овсянниковой седлал его лошадь. Черт с ней, скифской болезнью - сейчас медлить не приходилось! Рессоры оставленного во дворе экипажа еще поскрипывали, когда полковник Иловайский в сопровождении адъютанта верхом выезжал из ворот дачи на улицу Камер-Коллежский Сущевский Вал.
* * *В кустах сирени у водоемной каланчи стояли двое - студент Кока Деленцов и кухаркин сын Архип. Архип неумело сосал мундштук папиросы и, благо было уже достаточно темно, тайком сплевывал. Кока одной рукой держал мешок, а другой ощупывал странную железную звезду о четырех шипах - как ее ни положи, один шип всегда смотрит вверх.
- Бери, бери, вашблагороть - разрешал Архип. - Чесноком называется.
Кока понюхал железку.
- Барин сам из земли выкопал, под Пензой. От татар, говорит, бросали, чтоб на конях не прошли.
- А узнает? - недоверчиво спросил Кока.
- Небось не узнает. У барина этого добра двенадцать сундуков. Это в доме. А в сарае так и вовсе не пройти. Добро бы, из золота. А то железо. Только ручки зря намозолил. Его не сегодня-завтра ржа доест. Я те еще сколь хошь доставлю.
- Ладно - согласился Кока. - Так и быть.
Он достал из кармана целковый и протянул его Архипу:
- Только чур уговор: не рассказывать никому!
Архип схватил рублевку:
- Святой истинный крест! Никому! Прощевай покамест, вашблагороть, да смотри, и сам помалкивай тож!
Сирень затрещала под кабаньим натиском его туловища. Затем стало тихо, и Кока снова услышал отдаленный шум толпы на Ходынке, подобный шуму прибоя. Стемнело уже настолько, что Кока мог увидеть только уголек папиросы, брошенной Архипом, да серое небо над головой.
Кока запустил руку в мешок и вынул несколько одинаковых желязяк. На ладони их умещалось три-четыре штуки, не больше. Кока мысленно представил то, что он собрался сделать, и его охватил ужас. Но выхода не было - он уже дал себе слово.
