Алана Инош - Слепые души
– Я его убила, – повторила она. – Тот, второй, уже мог заявить в милицию. Наверно, меня уже ищут.
– Они первые на тебя напали. Ты защищалась.
– Это ещё надо доказать.
– И докажем.
Я заварила чай, нарезала лимон. «Это я виновата», – колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.
– Я сдамся, – сказала Ника. – Я не хочу прятаться.
Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.
– Нет, – сказала она через минуту, садясь. – Мне не нужно одолжений.
Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала – ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.
– Смертельно устала, – вздохнула она. – Можно прилечь на полчасика?
– Да хоть на час.
Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину – меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.
Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:
– У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит...
Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.
– Ну и напилась же я... Никогда ещё такого не было.
Потом, что-то вспомнив, она разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, стала смотреть в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:
– Хочешь кофе?
Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.
Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.
– Господи, какая же ты красивая, – сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.
– Да ну, – смущённо улыбнулась я. – Не такая уж...
Мне было не по себе. Она раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:
– Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?
По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже горячий кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно. Допив кофе, Ника подошла к форточке, открыла её и закурила.
* * *Подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова – буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку – худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:
– Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.
Передо мной – листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.
– Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? – неуверенно предлагаю я.
Ника качает головой.
– Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?
– И как я должна смотреть в глаза твоей маме? – взрываюсь я. – Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать... ВСЁ ЭТО!
– Всё не обязательно рассказывать, – говорит она тихо.
– А сама ты не хочешь ей всё рассказать? – кричу я. – Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ – прячешься!
Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.
– Хорошо, нет так нет, – говорит она сухо. – Я пойду.
Она идёт в прихожую одеваться, а во мне что-то страшно рвётся, как не выдержавшие груза канаты. Дыхание, слова и слёзы вместе застревают в горле, огромная железная лапища стискивает мою грудь. Шатаясь, я иду следом в прихожую и останавливаюсь в дверях, ухватившись за косяк. Я вижу спину Ники в чёрной куртке, над чёрным воротником – стриженый затылок, под курткой – ноги в сапогах. Она тянется за шапкой и видит меня. Её лицо смягчается, брови вздрагивают, она бросается ко мне и обнимает.
– Настя! Ну что ты... Не надо, успокойся! Ну... – Она стискивает меня крепче. – Ну.
Её губы с неуклюжей нежностью тянутся ко мне. Мои пальцы вцепляются в чёрную скользкую ткань её куртки. Её затылок – под моей ладонью.
– Не пущу...
Её губы заглушают мои слова, поцелуем сплющивают их безжалостно и нежно. Я цепляюсь за письмо.
– Дай... Я отнесу.
Она качает головой.
– Не надо. Ты права, я не должна перекладывать это на тебя. Сама наломала дров – сама буду отвечать. Только не плачь, пожалуйста... А то я не смогу уйти.
