Владимир Васильев - Гений подземки (сборник)
Совладав с руками, не сразу, но совладав, Митяй нашел в себе мужество подобрать телефон и взглянуть на экран.
«Номер засекречен», – высвечивалось там.
«А что я теряю?» – тупо подумал Митяй и решил ответить.
– Слушаю! – сказал он в трубку.
Получилось даже не слишком похоронно.
– Включи телевизор, – услышал Митяй вместо приветствия. – Восемьдесят седьмой канал.
И звонивший отключился.
Митяй совершенно не помнил – на какую телепрограмму настроен восемьдесят седьмой канал дядькиного еще кинескопного «Филипса» и настроен ли он вообще на какую-нибудь программу, хотя после покупки этот «Филипс» доводил до рабочего состояния именно Митяй, тогда еще подросток.
Он прошаркал в комнату с телевизором, нашарил между диванных подушек пульт, включил телевизор, перевел его в режим двузначного задания каналов и последовательно нажал восьмерку, потом семерку. Подсознательно он ожидал нарваться на выпуск экстренных новостей, вещающий о каком-нибудь внезапном катаклизме или очередном конце света, но на экране возник всего лишь человек в черном костюме и затененных очках. Тонкий черный галстук отчетливо выделялся на фоне белоснежной, аж глаза ело, рубашки. Человек был виден в режиме «бюста» – голова, плечи и верхняя часть торса.
– Молодец, – похвалил человек из телевизора. – И не надо бояться. И раньше не надо было, а теперь уж и вовсе нет смысла. Это один из нас заходил вчера к тебе домой. Он убедился: пора тебе сообщить.
– Кто вы? – хрипло спросил Митяй, ничуть не сомневаясь, что человек в телевизоре его услышит и поймет. – Что вообще происходит?
– Скоро узнаешь, – спокойно сообщил человек. – Главное, что тебе сейчас следует осознать и принять – теперь ты один из нас.
– Один из кого?
– Из нас. Я понимаю, в это трудно вот так сразу поверить, поэтому чтобы долго не препираться – пойди и отхвати себе, например, палец. Газетку можешь не стелить, крови не будет. Потом вернешь на место, ты уже в курсе как это делается.
Человек на экране взглянул на Митяя; взгляд его был жестким и злым.
– Хватит людям владеть вещами. Теперь вещи будут владеть людьми.
Митяя натурально затрясло. Ощущение реальности происходящего окончательно покинуло его, сознание захлестнули мутные волны испуга, растерянности и отчаяния. Он выронил пульт и без сил опрокинулся на диван.
Человек с экрана внимательно и вроде бы с интересом наблюдал за Митяем. А потом телевизор сам собой отключился и почти сразу в прихожей сначала лязгнул замок, на который Митяй запирался, когда находился дома, а потом и дверь негромко стукнула.
– Свои, Митяй! – послышался знакомый голос Дуста.
Митяя от облегчения аж трясти перестало. О том, каким манером Дуст вошел, Митяй в первые мгновения не подумал. А потом уже не было смысла думать.
Дуст по-хозяйски вошел в комнату и остановился напротив Митяя, заслонив телевизор. Одет он был в черный костюм, белую рубашку, черный галстук и черные штиблеты. А кроме того Митяй впервые увидел Дуста носящим очки – разумеется, в тонкой оправе и с затененными стеклами.
Второй комплект такой же одежды, надетый на магазинные плечики, он держал в вытянутой руке, а под мышкой сжимал обувную коробку.
– Одевайся, – буднично сказал Дуст, бросил плечики с одеждой на диван рядом с Митяем, обувную коробку уронил на пол, а затем вынул из внутреннего кармана черный очешник.
© Ноябрь – декабрь 2012Москва, Соколиная ГораНищие на пороге рая
Ночь была темная, глаз коли. Пашка первое время всматривался в стылую темень за оградой, но потом бросил – все равно ничего не разглядишь. Положился на слух. И правильно сделал. В целом было тихо, только звякал цепью Барбос, возился в будке своей, даже вздыхал, словно человек. Ну, в лесу еще периодически орала какая-то неугомонная птица, наверное, сова. Это были знакомые звуки, привычные и естественные, поэтому Пашка откинулся на кучу тряпья, служащую на вышке и креслом, и топчанчиком, и, прикрыв глаза, слушал. Заснуть он не боялся – перед ночным дежурством отменно выспался и на вышку влез с совершенно ясной головой.
Сразу после полуночи звезды заволокло тучами, а луны сегодня и так не видать было – новолуние.
Вышка, собранная из цельных стволов, венчалась дощатым настилом и четырехскатной островерхой крышей над ним. Борта по периметру настила были плетенные из лозы в палец толщиной. Почему – бог весть, наверное, общинники экономили доски. Ограду вокруг посада они изладили двойную – первый ряд из заостренных сверху бревен, второй, почти вплотную к бревнам, – из жердей, тоже заостренных. Жерди вкапывали так, что если кто и умудрится взобраться на ограду, то прыгнуть внутрь не сможет – непременно наколется. Наверное, дед Федя придумал, больше некому. Но чтобы мертвяк взобрался на ограду – ни единого случая пока не было. Пашка вообще сомневался, что они в состоянии это сделать. Они и ходят-то так, что без слез не взглянешь, как будто хромают сразу на обе ноги. Теоретически, даже ребенок от мертвяка должен убежать, но экспериментов таких никто, конечно же, не ставил, потому что мертвяки появлялись только ночью, а кто ж выпустит детей за ограду ночью? Дураков нет.
Пашка много размышлял над этим – почему люди так боятся мертвяков? Вид у них, конечно, тот еще: ни дать, ни взять – покойник, внезапно оживший, выкопавшийся из могилы и отправившийся бродить без особой цели и смысла по округе. Костей, правда, не видно, да и плоть не гниющая на них, а, скорее, ссохшаяся, как у мумий из исторического музея, – если вы, конечно, помните что такое музей.
Пашка-то еще помнил; дед Федя по возрасту тоже должен был помнить, но он всю жизнь прожил в деревне, где никаких музеев, понятное дело, не водилось. А вот нынешняя пацанва, уже жадно заглядывающаяся на Пашкино ружье, ничего такого помнить не могла, потому что все они выросли уже тут, в общине.
Так вот о мертвяках: они нередко бродили ночами около человеческого жилья и, если оно не охранялось, вполне могли и внутрь вломиться. Но жилье обычно охранялось, и мертвяков просто расстреливали на подступах. Тем не менее они каждую ночь ковыляли к обитаемым местам, будто ночные бабочки на свет. Что-то их притягивало. И отогнать их никогда не удавалось, только расстрелять.
Впрочем, никто особо не размышлял о причинах, влекущих мертвяков к живым людям. Люди теперь вообще мало размышляли. Мертвяков – расстреливали, землю – возделывали, за жизнь – боролись… Некогда размышлять при таком раскладе.
Иное дело – Пашка. Во-первых, осколок прежней формации, сохранивший память, сообразительность и интерес к окружающему миру, даром что тот стал ну оч-чень негостеприимным. Во-вторых, ходок, то есть не общинник, всю жизнь проводящий за оградой и на окрестных полях, а бродяга, который и в ближние городки способен наведаться, и в Город, и даже в Столицу, куда Пашка добирался уже трижды. У него есть время для размышлений – на переходах, к примеру. Это общинники пашут от восхода до заката, голову некогда поднять, не то что о мертвяках размышлять.
