Клайв Баркер - Книга демона, или Исчезновение мистера Б.
— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.
— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?
— Конечно.
Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.
— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.
Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.
— Это честь для меня, мистер Ботч.
— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.
— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?
— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.
— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.
— Это еще мягко сказано.
— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.
— Смелое утверждение, Иоганн.
— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.
— Все здесь, — сказал очень грубый голос.
Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ держал большую свиную кость с ломтем недоеденного окорока.
— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?
Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.
— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.
Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:
— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.
— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.
— Да?
— Ваше изуродованное тело…
— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.
— Нет! — воскликнул Иоганн.
Я поднялся и повернулся к нему со словами:
— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.
— Полностью?
— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.
— Какой ужас!
— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.
— Какая история! — воскликнул другой голос.
На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.
— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.
— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.
— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…
— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.
— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.
— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.
— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.
— Более чем щедро, — проговорил я.
Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.
— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.
Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.
— Боюсь, моей жене немного не по себе, — произнес Гутенберг.
— Из-за меня?
— Ну… из-за вас тоже, если честно. Я описал вас ей, когда пробудился от сна, и вот вы в моей мастерской.
— Я говорил, что бояться нечего, — вставил архиепископ. — Я здесь, чтобы защитить этот дом от происков сатаны. Конечно, у него свои хитрости, но я вижу адские маски так же ясно, как вижу вас перед собой, мистер Б.
— Это утешает, — отозвался я.
Разговор на время увял и я услышал, как за дальней дверью кто-то шепотом переговаривается.
— Я слышал, вы золотых дел мастер, — заметил я.
— Был им. Пока не понял, что мне предстоит более значительная работа.
— И что это за значительная работа, если мне позволено спросить?
Гутенберг выглядел встревоженным. Он поглядел на архиепископа, потом снова на меня, потом уставился в пол между нами.
