Ольга Воликова - Городские легенды
– Саблю!!! – не своим голосом прохрипел или прокричал я.
В руку ткнулся стальной эфес. Я наотмашь ударил тварь. Брызнула лиловая слизь, а я наносил удар за ударом, вкладывая в них всю силу, всю ненависть, все отвращение, всю боль. Паук скрипел жвалами и рвал мою ногу, превращая икру в кровавые лохмотья, но я не останавливался. Наконец он замолчал, а лапы скукожились, прижавшись к брюху. Я продолжил рубить, разрубая его тело на части. Но алые глаза по-прежнему стояли передо мной, сколько бы я ни рубил, разбрызгивая фиолетовую кровь по сверкающему хрусталю. Не помню, сколько это продолжалось, но, в конце концов, я остановился. Ненавистная тварь была изрублена на куски. Я повернулся, ища взглядом Алину.
Она стояла рядом и с ужасом вглядывалась в мое лицо. Одежда промокла от крови, икра болела так, словно ее жгло огнем, но я нашел в себе силы улыбнуться.
– Вот и все, Алина.
Со смертью владельца хрустальная комната начала стремительно таять. Вокруг проступали контуры моего кабинета, вырастая из ограненных стен. Кресло, компьютер, письменный стол. Еще секунда – и мы оказались в моей квартире. Сзади раздался треск, и мы синхронно повернулись. Зеркало на наших глазах теряло прозрачность, однако вместо прежнего багрового цвета оно темнело, подобно зеркалу, через которое я прошел в логово паука. Еще через мгновение поверхность почернела полностью и вдруг, покрывшись мелкой паутиной трещин, раскололась на части, осыпавшись черными осколками на пол. Я вздохнул и без сил опустился в кресло. Алина села на стул. Кажется, она собиралась заплакать, но слез больше не было.
– Спасибо, Алин. Мы справились, – я слабо улыбнулся.
На часах было пять часов утра.
На следующий день Алина вернулась к родителям. Естественно, ее засыпали вопросами, в том числе и об Артеме. Однако она твердо держалась легенды, которую мы выдумали в то утро. Пока преподаватели вместе со мной сидели на кухне, они с Артемом, устав ждать родителей, выбрались на улицу и пошли в сторону города. Там начался буран, они заблудились и потеряли друг друга. Чудом девушке удалось выбраться на шоссе и вернуться в школьный городок.
Конечно же, родители Артема были безутешны. Вертолеты и егеря еще неделю прочесывали тайгу, но, понятное дело, безрезультатно.
С меня сняли все обвинения, но мне стоило больших трудов не выдать себя: я потерял много крови и был изранен с ног до головы. Впрочем, физические раны – не самое страшное. Они зажили, оставив безобразные рубцы на груди и легкую хромоту. Самыми страшными были шрамы, оставленные путешествием в зазеркалье в моей психике. Когти паука не были ядовитыми, но разрушающий яд страха все равно навсегда поселился в моем сердце. Поэтому я каждую ночь просыпался от собственных криков, а алые глаза еще долго стояли передо мной, стоило только смежить веки. Иногда я вспоминал пение паука и необъяснимые ужас и желание щемили мне сердце.
Я уехал с Севера, покинув навсегда этот город среди лесов. Директор и коллеги отнеслись к моему решению с пониманием: они думали, что гибель ученика не давала мне покоя.
Конечно же, смерть Артема была целиком на моей совести, но не это властно увлекало меня прочь отсюда. Меня гнал оттуда ужас, ужас, который овладевал всем моим существом, когда я оставался один в темной комнате, гнал страх перед алыми глазами, с властной обреченностью встававшими передо мной каждую ночь. Но нигде я не мог найти покоя. Думаю, так я и умру где-нибудь в безвестности, загнанный страхом, словно лиса – борзыми. И последнее что я увижу и услышу – отражение алых глаз в каком-нибудь зеркале и песнь паука в хрустальном логове.
Александр Лаптев
Приключения Ивана Ивановича на том свете
"И под божественной улыбкой
Уничтожаясь на лету
Ты полетишь как камень зыбкий
В сияющую пустоту…"
Перед смертью Иван Иванович недолго мучился. Гораздо мучительней была его длинная нескладная жизнь. С детства его шпыняли и третировали все, кому не лень: соседские мальчишки, одноклассники, родители, учителя; затем подключились однокурсники, коллеги по службе в свое время выступили на авансцену, соседи не преминули обозначиться, жена и ее многочисленная родня внесли весомую лепту, собственные дети вовсю порезвились, всякого рода проходимцы, клевреты и клеветники отметились, врачи из районной поликлиники, бюрократы из Собеса, водители общественного транспорта, милиционеры, продавщицы, парикмахерши, кассирши, контролерши, воспитательницы детских садов, уличные хулиганы и даже уличные проститутки… словом, все по очереди поиздевались над несчастным Иваном Ивановичем. И все потому, что у Ивана Ивановича был ангельский характер, точнее, у него вовсе не было никакого характера. Он никогда не умел постоять за себя, никому не мог дать отпор. Так и жил – тряпка тряпкой, о которую вытирают ноги, а иногда даже и плюют. Одна и была у Ивана Ивановича светлая надежда – поскорее попасть на тот свет. В Бога, он, в общем-то, не верил, вернее, не мог эту высокую материю постичь. Но ему и простительно. Гораздо более глубокие умы и сильные характеры, известные всему миру мудрецы, так же как и он, не понимали Бога и даже открыто в этом признавались, говорили, что это все непознаваемо и непостижимо нашему ограниченному уму. Иван Иванович и не тщился. Но вот идея загробного мира сама по себе, перспектива вечного блаженства ему очень импонировала. Конкретно, то место в святом писании, где недвусмысленно говорилось о том, что все смирные и тихие обязательно будут на том свете вознаграждены. За все их мытарства на грешной Земле они получат полную сатисфакцию в виде вечного счастья и нескончаемой любви. Опять же, он как-то смутно представлял себе загробный мир – ничего конкретного, скорее, какое-то расплывчатое облако, мистический туман – но добрый такой туман, ласковый и теплый, доброкачественное облако, пушистое и мягкое, которое плывет себе по небу, а на нем сидят, свесив ноги, Божьи угодники и тихо радуются без повода и без причины – тому, быть может, что они умерли, наконец, отряхнули с себя прах земной и теперь блаженствуют верхом на водяных парах и не чувствуют за собой никакой вины, никакого долга, никаких угрызений совести и никакого страха – совсем ничего, кроме тихой радости и неземного умиротворения.
Поэтому Иван Иванович принял собственную смерть легко и даже охотно, торопил последние секунды, старался глубоко дышать, чтобы ненароком задохнуться и сразу отлететь. Настолько осточертела ему земная жизнь, что хоть в петлю. Но самоубийц, он слыхал, в Рай не пускают. И он терпел до последнего, надеясь и веря, что его мучения и унижения, его страдальческая жизнь послужат пропуском в райские кущи. И когда наступила долгожданная агония и он стал дышать как загнанная лошадь, когда грудь его вдруг с чудовищной силой изогнулась, так, что ребра затрещали, и разом потемнело в голове, он подумал со злорадным с торжеством – "и это зачтется! Зачтется!". Все будет взвешено на высших весах справедливости, когда придет тому черед.
