Стивен Волк - Готика
— Мэй, вернись!
Шаги.
Я находилась в огромном помещении с зеркальными стенами. Через мгновение я поняла, что это не зеркала, а стекла. Но ничего не было слышно. Там и сям находились скульптурные изображения быков или единорогов.
Я побежала вдоль стены, надеясь, что в конце концов, будет дверь. Острые зеленые растения кололи мои голые руки.
— Мне нужно выйти, — повторяла я про себя, — мне нужно выйти, я должна выйти… — это было похоже на сумасшедшую мантру.
Мне нужно выйти. Я должна выйти.
Я уткнулась лицом в высокое, тернистое растение. Его колючки впились в мою кожу, как иголки, я вскрикнула и попятилась. Растение зашипело, как проткнутая камера.
Стеклянная панель сверху рассыпалась, и ветка протянулась ко мне, как рука. Ветер становился громче, сильнее, превращаясь в шипение кипящего чайника. Я прислонилась к статуе Эроса, вокруг которого обвился толстый черный питон. Он коснулся меня, моей щеки быстрым сухим язычком. Я сбросила его со статуи.
Выйти… наружу… должна… наружу…Я прильнула к стеклу лицом и ладонями, вглядываясь в темноту. Я водила руками вокруг, пытаясь найти дверную ручку, шарила руками по стеклу. Это была дверь. Это не могла не быть дверь. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Внезапно с той стороны стекла я увидела скалившуюся рожу. Лысая, сине-красная, со стеклянными глазами физиономия не имела на себе кожи.
Я закричала.
Я обернулась и побежала. Путь мне преграждали Байрон и Шелли, готовые схватить меня распростертыми руками в бегстве от анатомической фигуры, находившейся за стеклом. Я резко свернула в сторону, прошмыгнув в стеклянную дверь. Шелли поймал меня за платье, но я двигалась слишком быстро, поэтому в его руках остался лишь кусочек ткани.
Я опять закричала, вскидывая голову и глядя в ночное небо, простиравшееся надо мной. По стеклянной крыше барабанил дождь.
Теперь я увидела ее. В конце коридора — дверь. Я знала, что это дверь. Она медленно открылась. Я не могла поверить этому, я побежала быстрее, как никогда не бегала в жизни.
Внезапно с шумом громче, чем любой гром, я ударилась о невидимую стену и поплыла в абсолютной тишине — где-то сзади меня раздавалось эхо моего крика — а я нежно плыла в море стекла и прежде, чем я достигла берега, меня окутала темнота, как теплое мягкое одеяло.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я возвращалась в сознание, думая, что просыпаюсь у себя в кровати в Кенти Штаун теплым весенним утром и удивилась, почему вокруг меня беспокойно двигаются темные фигуры. Несколько секунд я не знала, где нахожусь, но была абсолютно спокойна. Постепенно я вспомнила, что ударилась о прозрачную стеклянную стену. Теперь я ужаснулась, думая, что покрыта осколками стекла, боясь двинуться, опасаясь, что раскроются затянувшиеся раны. Единственное, что я знала, и это меня утешило, было то, что мое сердце на месте. Я слышала его биение.
— С ней все в порядке — сказал далекий голос. — Это чудо…
— Чудо, — простонала я. Руки осторожно убирали кусочки стекла с моего тела. Они переливались, как звезды в ночном небе. Шелли взял меня на руки. Теперь я видела его, но все еще как будто в дымке. Он тряс меня, стараясь привести в чувство. Но моя голова падала на грудь, ноги не слушались меня. Он нежно усадил меня рядом с собой на железную скамейку. Я склонилась ему на грудь. Его теплые руки обнимали мою холодную спину.
— Мэй, мы не должны бояться, мы не должны бояться…
— Чудо. — Вдруг я вспомнила, где нахожусь, что происходит. Я не удивилась и не поверила тому, что практически не пострадала. Единственной раной был небольшой порез под коленкой и на большом пальце.
Шелли взял мою руку. Он крепко сжал большой палец и стал вытаскивать из раны кусочки стекла. Я всхлипнула от боли. Из раны сочилась кровь. Кровотечение вызвало припадок страха.
— Нет, Мэй!.. это то, что хочет Оно… — страх — это самое сильное оружие! Наш страх делает его сильнее.
— Ты слышишь меня, Мэй?!
Я прижала свою кровавую руку к стеклу, оставив большое ярко-красное пятно на фоне черной бури. — Чудо…
— Мэй!
Зеленая трава, ночной воздух были так близки и в тоже время так далеки. Несколько дюймов — миллион миль. И стекло предназначено для того, чтобы мучить нас. Оно привело меня сюда, чтобы показать мне, чего я не получу. Свободу. Освобождение. Воздух. Жизнь. Мои губы непроизвольно задрожали, указывая на начало припадка безутешных рыданий.
— Мэй! Нет, нет, НЕТ! — тряс меня Шелли. — Не думай о нем. Борись!
— Мы не можем бороться с этим, — сказал Байрон, выступая из-за разбитой стеклянной стены, которая вела не наружу, а сообщалась с другой бесконечной частью обширной теплицы. — Каждой мыслью мы делали его сильнее, страшнее, ужасней.
Шелли стал неистово трясти меня, пытаясь прекратить мои рыдания.
— Пожалуйста, Мэй, пожалуйста, не бойся! Мы не должны бояться! Он крепко прижался ко мне, дрожа больше меня. МЫ НЕ ДОЛЖНЫ БОЯТЬСЯ!
Не имело значения, что его часовня опустела, а прихожане разбежались. Это означало только, что он был ближе к своему Богу. Полидори сидел на ступеньке главной лестницы, подобрав ноги к подбородку и цитируя вслух: Тадеум и Альма Матер. Содомия осталась в прошлом. Подобно Блудному сыну он вернулся к своей вере. Смирение, целибат, воздержание.
Грохочущий дом пугал его. Его глаза были закрыты. Сострадание. Сострадание к себе. Богобоязнь, боязнь того, кого он любил. Любовь и страх — выход, истина, и жизнь. Любовь страха и страх любви…
— Нет, — заплакал Полидори.
Над ним незамеченная белая рука держалась за деревянные перила.
Оскаленное лицо Клер смотрело сквозь стойки перил взглядом капризного ребенка, наблюдающего из детской кроватки, или тигра сквозь прутья клетки. Прутья, которые она начала медленно лизать. Потом она стала грызть полированное дерево стоек, внимательно следя за Полидори.
Затем она исчезла.
Его молитвы стали почти бессмысленными. Полидори застонал и посмотрел на сломанную статую, лежащую на мраморном полу. В отчаяньи он раскачивался из стороны в сторону.
Он нагнулся, и его пальцы стали собирать кусочки статуи вместе.
— Часть — пиявки, часть — могила, часть — мертворожденный ребенок… часть — член… — он поднял верхнюю часть расколотой головы — слепые глаза и лысый череп. — Часть — Бог…
Он знал, что не сможет починить ее.
Никакое количество Тадеум или раскаяния не могло заставить его верблюда пройти через игольное ушко — его игла слишком очленилась. Для него не было ничего кроме смерти покаяния, и ему нужно было ждать ее. Он приветствовал ее с распростертыми объятиями. Создатель, который дал нам жизнь, возьми ее обратно. Или твое наказание в том, что не возьмешь?
