Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк
И заледенел. Какой уже раз за день. Пальцы он вообще перестал чувствовать и ноги тоже.
За столом, пожирая его горячую, дымящуюся жареную картошку, откусывая от нераспакованной палки колбасы, сидел тощий, долговязый старик. Он жрал руками.
– Мать твою, дед, что ты делаешь! – рявкнул Денис и со злости, не думая, врезал кочергой по столу. – А ну вон отсюда, блин!
– Жрать, дай жрать! – завопил дед неестественно громко.
Данис шагнул вперед и схватил сковородку за ручку, намереваясь выдрать ее из пальцев мерзкого старика. Не кочергой же его бить.
– Жрать, жрать! – заверещал старик, и Денис заметил какую-то странность, что-то с его пальцами. Но осознать ее не успел. Дед выхватил у него сковороду словно железной рукой, не рассыпав ни одной картошки, и приложился ртом к еде. Он жрал, загребая горячую жирную картошку рукой, и вдруг Денис понял, что не так.
У него было по шесть пальцев. Длинных, узловатых пальцев. Ладони казались громадными. Он глухо урчал и чавкал, уничтожая Денисов ужин. Потом схватил палку колбасы и не глядя сунул в рот, откусив половину за раз. И принялся жевать ее вместе с целлофаном.
Денис отступил. Что-то темное, холодное сжало ему голову, сдавило шею, перебрало ледяными пальцами позвонки, свело нервы в узел, до боли. Ужас. Если это был деревенский сумасшедший, то он был куда более ненормален, чем Денис мог представить.
Он был ненормален еще и физически.
Старик поднял взгляд от сковороды.
Огромные белые глаза почти светились на морщинистом, злом лице. В углах лоснились треугольники пленки. Грязная борода елозила по краю посуды, собирая жир и словно впитывая его; спутанные сальные волосы, седые, липли к вискам, к щекам, обнажая огромные уши. Морда у деда была вытянутая, и расстояние от кряжистого носа до обвислого рта казалось ненормально большим, словно что-то не так было с самим черепом. Чудовищно мохнатые белые брови бросали косые тени на лицо, но глаза все равно казались ярко-белыми, как шары, наполненные светящимся газом. Широченные зрачки сожрали радужку, на дне их поблескивали отсветы. Он был сутул, едва ли не горбат; на лопатках натянулась какая-то несвежая, холщовая прадедовская рубаха. Кожа казалась бескровной – бледная, с черными, словно натертыми землей крупными порами.
Денис попятился. Мужик ощерился, пепельно-серая, будто неживая губа поднялась, открывая крупные, слишком крупные квадратные белые зубы в бурых деснах. Денис отметил, что, даже сидя, мужик казался выше него ростом.
Он страшнее всего, что я нарисовал, подумал Денис. Страшнее всего, что я видел.
– Жрать давай, – сказал мужик низким, громким голосом, как будто он не жрал сейчас за троих. Потом в два рваных собачьих укуса доел остаток колбасы. Рот его был огромен, Денис видел набившийся за щеки непроглоченный картофель. Сальный красный ошметок обертки застрял между нижними зубами.
Покончив с колбасой, он снова склонился к картошке, которой оставалась горсть, и лизнул сковороду липким, серым, как несвежая требуха, языком.
Денис не был уверен, но ему показалось, что после мужик закусил чугунный борт сковородки. Хрустнув окалиной.
Он вылетел из дома, сдернул засов калитки и выскочил на улицу. Пора кого-то из селян позвать, лихорадочно подумал Денис, они лучше знают, что с этим полоумным делать.
Он обнаружил, что все еще держит кочергу, и сунул ее в рукав, чтоб никого не смущать. И пошел по сумеречной улице широкими размашистыми шагами, к дяде Евсею.
Во дворе сильно, зло лаяла собака, но Денис все равно толкнул калитку. Оказалось незаперто.
– Дядя Еся! Дядя…
Собака душилась на цепи, хрипела, орала, пытаясь дотянуться до Дениса. Судя по ее почти бешеной морде, она бы просто перегрызла ему горло, если б не толстая, блестящая стальная цепь. С клыков хлестала слюна. Алюминиевая миска из-под жратвы, заметил Денис, была разгрызена.
Дениса посетила странная, странная мысль. Настолько, что на секунду земля ушла у него из-под ног, а рот, словно у этого сумасшедшего пса, наполнился слюной.
Собака выглядела… Аппетитно. Толстая, лоснящаяся, с такими вкусными кондитерски-бежевыми подпалинами…
«Печь затопим снова, – отстраненно подумал Денис, – и зарежем пса…»
Он мотнул головой, прогоняя наваждение.
Дядя Еся не спешил появляться и выяснять, что за шум, хотя собака могла разбудить, кажется, и дохлого. Вышел куда-то, что ли? Денис глянул на темные окна. Наверное. Вот и калитка потому незаперта.
Взгляд его упал на открытый сарай в торце двора. Там почудилось движение. Денис подошел поближе и заглянул внутрь:
– Евсей Петррффф…
Денис заткнулся. Не замолчал, а именно заткнулся. В сарае на боку лежал конь. Дядя Еся, склонившись, головой утопал где-то в районе конского живота, который он, судя по звукам, ел.
Денис вышатнулся на улицу. Метнулся наискосок через дорогу к коренастому, сильно лохматому мелкому мужичку, но запнулся. Мужичок шел вдоль улицы и что-то бормотал, активно жестикулируя.
Людей на улице стало больше. Нужно было бежать к кому-то, просить помощи, но что-то Дениса настораживало, какой-то еще слой странности, деталь, которая давила на голову почти физически.
Понял он быстро.
Почти все село было погружено в полумрак. Опустились сумерки, но никто не спешил зажигать свет; люди, похожие издалека на тени, выходили из темноты дворов в темноту улицы. Во всем селе горела только пара-тройка окошек, ну и слабо отсвечивали бледным ртутным светом окна его, вернее, Ульяниного дома.
Он стал отступать к дому. Там его, видимо, ничего хорошего не ждало, но куда-то ведь надо было отступать. Говорить с людьми ему что-то резко расхотелось.
И тут увидел знакомую фигуру. По обочине, по его стороне, навстречу шла Марковна, сжимая что-то в руке. Денис двинулся было к ней, но, разглядев ее в сумерках получше, пожалел об этом.
В кармане передника старухи, не таясь, лежал нож, судя по размерам, перекованный из старого штыка.
То, что она держала в руке, здорово напоминало собачью ногу.
– Мак… мак… Марффффа Марковна…
– Что, соколик?
Денис сглотнул, вдохнул, выдохнул. Кому-то же он должен это сказать.
– У меня в доме сидит этот, как его, Никоил… Михолай и жрет картошку…
– Ды как же, вить вон он, Михолай-то, – старуха махнула рукой в сторону лохматого мужичка с куцей бороденкой, того, что разговаривал сам с собой. Сейчас он стоял на противоположной стороне улицы и молча смотрел прямо на них.
– А кто тогда?..
– Мужик. Осерчал он на тебя, Дениска, видишь, как получилось.
– А дядя Еся… Ест… ест… – Он не смог закончить, язык почти не слушался.
– Конечно, ест. И я ем. Видишь, Шарика пришлось оприходовать. А ведь он у меня десятый год, сердешный. Такой был чудной в детстве, беленький, вокруг глазика черненькое, хвостик торчит…
Старушка жизнерадостно засмеялась и облизнула кость седой собачьей ноги.
– Чттт…
– Ну ты, милок, сам виноват. Ты что сделал-то? Миску не насыпал, что ли?
– Насыпал, – сказал Денис, медленно отступая. Немного соврал, насыпала-то еще Ульяна, но… Он опустил руку по шву и медленно стравливал кочергу, ожидая, когда она удобно уляжется в ладони.
– Так чего ж Мужик на тебя взъелся?
– Какой… Кто он? Кто вы все вообще?
Они кормят эту хрень, подумал Денис. Никакую не лису, а этого жуткого деда, который выходит из погреба.
– Мы, милок, люди простые. Живем себе тут. Земля родит, голода не знаем, едим досыта, скотинку кормим. А прежде всего Мужика. Такое нам испытание за грехи. – Старушка с картинной скорбью покачала головой и тут же, улыбаясь как ни в чем не бывало, продолжила: – Тут, милок, нельзя никому в угощении отказывать. Любой твари, какая еды попросит. Ибо смертный голод пожрет.
– А я кошку не покормил. Клеща ей доставал, а она убежала, – сказал Денис скорее самому себе, начиная понимать.
– Дак ты, милок, еще и клеща обеда лишил? И кошку не уважил. И Мужику, видать, забыл второй раз насыпать, когда он за кошку обиделся? Небось еще и из дому хотел выгнать, боевой? – Старуха перестала улыбаться, погрустнела. – Это его деревня, а мы тут все так, сорная трава, хоть и ногами в землю вросли.
