Константин Николаев - Брачный сезон или Эксперименты с женой
Чиркнула зажигалка, в темноте замерцала оранжевая точечка. Тимирязьев закурил.
– Я вообще думаю, – философски проговорил он и глубоко затянулся, – чего это мы с тобой как неприкаянные? Все одни да одни. Надоело! Мне вот и мать все талдычит: Лень, когда женишься? Тебе ж скоро сороковник, а ты все, как кобель, носишься. Хвост пистолетом… Ну я-то ладно. А вот что ты, старикан, в девках засиделся?
Странно было слышать такие речи от моего друга. Видимо, в нем тоже заговорил голос разума. И возраста. Я потянулся к стулу, где была свалена моя одежда, и, нащупав брючный карман, вытащил пачку «Явы». Прикурив, я нерешительно спросил:
– Никак наш женоненавистник жениться собрался?
– А что в этом такого? – смущенно пробормотал Ленька. – Пора уже, старикан, подумать, так сказать, о вечном.
– Тогда тебе придется стать вегетарианцем. По-моему, у твоей пассии это надолго.
– И стану. Очень полезно, между прочим.
Так, похоже, Ленька и в самом деле сбрендил. Понятно, что перед такой красотой трудно устоять, но нельзя же изменять собственным принципам…
– Посмотрим, что ты запоешь, когда она выкинет тебя вместе с твоей дудкой.
– Саира с пониманием относится к моим упражнениям, – важно заметил Тимирязьев.
– Еще бы! Ей, небось, прописка-то ох как нужна…
– Ну уж нет! – возмутился Ленька. – Она мне симпатизирует. И вообще, Саира – порядочная девушка. Я даже рад, что она не прыгнула ко мне в постель в первый же вечер.
– Да сколько ей лет, старый ты хрен?! – крикнул я. – Ты подумал, сколько ей будет, когда тебе стукнет семьдесят?
– Между прочим, не так уж мало. Восемнадцать.
– Ого! Совершеннолетняя, кто бы мог подумать! – съязвил я. – Хоть срок за совращение малолетних тебе не дадут.
– Ничего, – оранжевая точка погасла. – Зато, с высоты своего опыта, я смогу ее без проблем укротить…
– Если б юность умела, – изрек я, – если бы старость могла, – и отвернулся к стене.
Неприступный бастион Ленькиной холостой жизни дал трещину. Вернее, почти рухнул. Дело было за малым.
Глава 22
Облом
Проснулся я от грохота на кухне. Там уже орудовал Тимирязьев. Радио орало на полную мощность. Много лет проработав в ресторане, Ленька уже не представлял себе, что музыку можно слушать тихо. Не исключено, что он даже начал потихоньку глохнуть и в будущем мог стать глухим композитором. Как Бетховен, к примеру. Только творения Бетховена играют до сих пор. С тимирязьевским же творчеством вопрос пока оставался открытым.
Под аккомпанемент радиоаккордов я побрился Ленькиной бритвой и выполз на кухню. Мой друг стоял на одной ноге у плиты и сыпал в кастрюлю с кипятком какой-то порошок из пакетика.
– Много супа из ничего, – скаламбурил он.
Моя холостяцкая жизнь протекала в основном под зловещим знаком пельменей и сосисок. Ленька же не был холостяком в полном смысле этого слова. Нет, посуду он, конечно, не мыл. Но не потому, что ему было недосуг, просто вместо него это делала любящая родительница. Когда же Тимирязьев оставался наедине с бытом, то пищу его составляли исключительно концентраты. Он был застарелым рационалистом и поклонником многого в малом. На сей раз он «варил» грибной суп.
Вывалив в мою тарелку половник зеленоватой жижи, Тимирязьев заметил:
– Завтрак нубийского крестьянина. Просто, вкусно и полезно!
– Сомневаюсь, чтобы нубийские крестьяне пробовали эту гадость, – скривился я, поднося ко рту ложку.
– Обижаешь, старик. Не могу же я тебя каждый день потчевать карпами. Давай, жри быстрей, и побежали… Мне еще разучивать любимые песни этого денежного туза. Ума не приложу, как выкрутиться? Он заказал какую-то композицию под условным названием «Шо ты давишь, тюбик?» Может, знаешь, как там дальше?
– Ну у вас и репертуарчик, – подивился я и подумал, как к этому отнесется моя благонравная мадам Еписеева. – Нет, не знаю.
– Жаль.
Я вспомнил о вчерашнем приглашении и спросил:
– Так нам можно прийти? Сегодня вечером?
– Что ж, валяйте. Знаешь ресторан «Гавана»?
Я кивнул.
– Часикам к восьми подгребайте.
Надо позвонить Маше. Не напороться бы только на ее сынка. Утром-то он наверняка в школе. А вдруг она не сможет сегодня вечером? Нет. Вчера она работала в вечернюю смену. Значит, сегодня – в утреннюю. Сможет, убежденно решил я.
Мы с Ленькой вышли на улицу. Он сел в такси, а я спустился в метро и поехал в поликлинику. Закрывать больничный. Хотя, при должном умении, его можно было и продлить.
Перед кабинетом врача Щербино было полным-полно пенсионеров. Значит, мне предстояло провести несколько часов, меряя шагами линолеумные просторы поликлиники. Для начала я присел на красную дерматиновую банкетку рядом с толстой старухой в платке. Она пришла с внучкой. Девочка скучала, потому что бабушка оживленно разговаривала с соседкой – тоже старушкой, но в очках и потертой зимней шляпке.
– И-их, скоро все там будем! – голосил платок.
– И не говорите, такие очереди, что, того и гляди, прямо здесь прихватит, – вторила ему шляпка.
– Вы сами-то с чем к Вере Павловне?
– Ноги у меня. Совсем что-то не ходят.
– Вот-вот, – подхватил платок, – вечером так распухают, что с места не сдвинешься. Думаешь, прямо сейчас и помрешь… И давление скачет, не приведи господи…
Девочка немного попрыгала, а потом со скуки предложила:
– Бабушка, давай играть в больницу.
Обладательница платка строго посмотрела на внучку и сказала:
– Хорошо, только я буду в реанимации.
После чего возобновила разговор со шляпой.
– Что-то я вас здесь не видела? Недавно болеете?
– Какое там, – шляпа возмущенно блеснула очками. – Я обычно к Зацепиной хожу, а не к Щербине. Но Зацепина заболела, так что…
– Голова гудит, прям хоть ложись и помирай, – не слушал ее платок. – И ведь помру.
Вот что ждет меня лет через двадцать-тридцать, меланхолично подумал я. Бесконечные разговоры о болезнях, лекарствах и смерти. Нет, надо срочно жениться. Иначе даже внуков рядом со мной не будет.
Я глянул на изнывающую от скуки девочку. Она вяло слушала разговор шляпы и платка. Игра «в реанимацию» ее, по-видимому, не слишком заинтересовала.
Наконец девочка не выдержала минорного настроения, царившего у терапевтического кабинета, и решила в меру своих возможностей поддержать философскую беседу:
– Бабушка, – вставила она после очередной реплики о грядущей смерти, – а чего ты так волнуешься?
Обе старушки с сожалением поглядели на трясущиеся где-то внизу молодые бантики.
– А вот умру, – оживилась бабушка, – ты в сад пойдешь. Так матери и скажи!
Девочка серьезно ответила:
