Сьюзен Хилл - Женщина в черном
Я подошел к окну, предположив, что вандалы пробрались через него. Но оно было закрыто, задвижки опущены и покрылись ржавчиной, а деревянные перекладины сохранились в целости и сохранности. В комнату через окно никто не проникал.
Когда я забирался в повозку, мои ноги подгибались. Мистер Дейли сидел на месте кучера. Я споткнулся, он протянул мне руку и поддержал, пока я вновь не собрался с силами. Я заметил, как он пристально смотрит мне в лицо. Вероятно, моя бледность подсказала ему, что я пережил новое потрясение. Однако он ничего не сказал, лишь накинул мне на ноги тяжелый коврик и посадил на колени Паучка, чтобы мы могли согревать и успокаивать друг друга, а затем щелкнул кнутом и развернул лошадь.
Мы свернули с посыпанной гравием дорожки и поехали по сухой траве, пока не добрались до насыпной дороги Девять жизней и не начали переправу. Вода медленно отступала, небо окрасилось в жемчужно-серый цвет, воздух стал влажным, холодным и неподвижным, как это часто бывает после бури. Нас окружали мрачные, унылые, окутанные туманом болота, а впереди лежала промозглая, угрюмая и лишенная красок равнина. Лошадь шла спокойным и размеренным шагом, а мистер Дейли напевал себе что-то под нос, однако я не мог разобрать мелодию. Я сидел в оцепенении, напоминавшем некое подобие транса, и едва понимал, что происходит вокруг. Я знал лишь, что повозка двигалась, а воздух вокруг нас был темным.
Но когда мы покинули болота и выехали на дорогу, оставив устье реки далеко позади, я оглянулся. Мрачный темно-серый особняк Ил-Марш возвышался над болотами как скала. Его окна с закрытыми ставнями были темными. Я не заметил ни одной тени или силуэта, ни одной живой или мертвой души. Мне казалось, никто не смотрел нам вслед. Затем копыта лошади быстро застучали по узкой бетонированной дороге между канавами и зарослями кустарника. Я отвернулся от этого ужасного места и вознес к небесам молитву, чтобы мне никогда не пришлось увидеть его вновь.
С того момента, как я сел в двуколку, мистер Сэмюель Дейли обращался со мной очень бережно и с большой заботой, словно я был инвалидом. Когда же мы прибыли в его дом, его старания обеспечить мне надлежащий отдых и покой удвоились. Мне подготовили комнату — это оказалось просторное тихое помещение с маленьким балконом, выходившее окнами в сад, за которым начиналось поле. В гостиницу «Гиффорд армс» тут же послали слугу, который должен был забрать оставшиеся там вещи. После этого мне подали легкий завтрак и оставили меня одного, чтобы я мог выспаться. Паучка помыли, причесали и принесли ко мне. «Раз уж вы привыкли к ней», — сказал мистер Дейли. Собака с довольным видом улеглась около моего кресла. Судя по всему, она уверилась, что пережитые утром неприятности остались в прошлом.
Я отдыхал, но не мог уснуть, мой мозг все еще находился в смятении, мысли лихорадочно крутились в моей голове, нервы были напряжены. Я радовался тишине и покою, но особое удовольствие мне доставляло сознание того, что хотя в комнате я был совсем один и никто не тревожил меня, однако в доме и в городе жили люди, много людей, и все они занимались своими обычными делами. Я все еще не мог до конца поверить, что вновь оказался в нормальном мире и жизнь вокруг меня идет своим чередом.
Изо всех сил я старался не думать о случившемся. Я написал очень сдержанное письмо мистеру Бентли и более подробное Стелле, однако ни словом не обмолвился о том, сколь сильное несчастье постигло меня.
Затем я вышел из дома и несколько раз обогнул большую лужайку, однако воздух был сырым и холодным, поэтому в скором времени я вернулся в свою комнату. Мистера Дейли нигде не было. Еще до полудня я вздремнул часок, сидя в кресле. Сон мой был неспокойным, пару раз я тревожно вскакивал, но потом все же смог расслабиться и, проснувшись, почувствовал себя отдохнувшим.
В час дня в мою дверь постучали, и горничная спросила, принести ли ленч ко мне в комнату или я спущусь в столовую.
— Спасибо, скажите мистеру Дейли, что я буду есть вместе с ним.
Я умылся, привел себя в порядок, позвал собаку и спустился вниз.
Супруги Дейли были невероятно добры и заботливы и настояли на том, чтобы я задержался у них на пару дней, прежде чем вернуться в Лондон. Я твердо решил уехать: ничто не могло заставить меня вернуться в особняк Ил-Марш хотя бы на час. Я считал себя смелым и решительным, но потерпел поражение и не стыдился признаться в этом. Человека можно обвинить в трусости, когда он убегает от реальной опасности, но если речь заходит о потусторонней, бестелесной и необъяснимой угрозе не только его жизни, но и рассудку, душе, в таком случае бегство является проявлением не слабости, а самого что ни на есть благоразумия.
Тем не менее я сердился не на себя, а на призрак особняка Ил-Марш, на жестокое, бессмысленное поведение этого создания; меня разбирала ярость из-за того, что оно помешало мне и, без сомнения, готово помешать любому другому на моем месте выполнить свою работу. Возможно, я злился также и на мистера Джерома, Кеквика, хозяина гостиницы, Сэмюеля Дейли — за то, что они оказались правы насчет этого дома. Я был слишком молод и самонадеян, мне не терпелось ринуться в бой. И я получил жестокий урок.
После великолепного ленча я снова оказался предоставлен самому себе. Мистер Дейли вскоре уехал на одну из своих отдаленных ферм, а я стал разбирать связку писем миссис Драблоу, которую привез с собой. Меня очень заинтересовала рассказанная в письмах история, которая начала выстраиваться передо мной по мере того, как я читал их; это была увлекательная история, и мне хотелось узнать, чем она завершилась. Сложность заключалась в том, что я не знал, кто та молодая женщина — Дж., или Дженнет, — которая писала все эти письма. Возможно, она была родственницей миссис Драблоу или ее мужа или, что менее вероятно, ее подругой. Но скорее всего именно кровное родство позволило ей или, правильнее сказать, заставило ее отдать своего незаконнорожденного ребенка на усыновление другой женщине, как это стало ясно из писем и официальных бумаг.
Я сочувствовал Дж., перечитывая ее короткую историю. Ее страстная любовь к сыну и разлука с ним, ее гнев и яростное сопротивление, а затем отчаяние, когда ей все же пришлось смириться с обстоятельствами, наполнили меня чувством грусти и сострадания. Лет шестьдесят назад девушка из простонародья, живущая в замкнутом обществе и попавшая в подобную ситуацию, устроилась бы куда лучше, чем эта аристократка, которую все отвергли и с чьими чувствами никто не считался. Хотя, насколько мне было известно, в Викторианской Англии служанки нередко убивали или бросали своих незаконнорожденных детей. А Дженнет по крайней мере знала, что ее сын остался жив и попал в хорошую семью.
