Марго Ланаган - Черный сок
Мы возвращались после прогулки на озеро, с трудом преодолевая последний подъем перед поворотом к бабушкиному коттеджу. Перевал золотился травяным пушком, а просвет в зарослях над дорогой был залит оранжевым расплавом: еще несколько шагов, и закатное солнце ударит в глаза.
В расплав, двигаясь нам навстречу, вошел человек. Поначалу мне показалось, что он одет в костюм из перьев. Я даже не удивилась: в здешних местах и не такие чудеса случаются. Приблизившись, незнакомец оказался самым обычным человеком. Его изрядно поношенная шляпа, казалось, намертво приросла к голове, а темно-синий комбинезон и ботинки выдавали работника «Мико".
К его поясу были приторочены пучки разноцветных перьев; солнце пронизывало их золотыми иглами, и радужные плоскости блистали, словно лезвия ножей. Когда человек с нами поравнялся, я расслышала тихий металлический шорох, который издавали перья.
— Добрый вечер! — поздоровалась бабушка сквозь одышку.
— Добрый.
— У вас только перья или целые птицы? — спросила она, остановившись.
— Целые, конечно!
Человек приподнял пучок блестящих лезвий: под ними висели серые тушки птиц. Некоторые были совсем как живые, другие деформированы или обгрызены, с пятнами крови и машинного масла; я заметила вырванный с корнем хвост и уцелевшую металлическую лапку с хитроумными тягами и облупившейся краской на керапластовых когтях.
Мне хотелось потрогать эту лапку, проверить, легко ли она сгибается… Я не двигалась, чувствуя тяжесть в бабушкином молчании. Осуждающе поджав безгубый рот, бабушка отшагнула назад.
— Ребенку незачем это видеть, — сказала она резко.
Человек уронил хвосты на тушки и улыбнулся.
— Здесь, на воле, их могут здорово потрепать. Время от времени мы собираем поврежденных особей, приводим в порядок и снова выпускаем.
Бабушка набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но он продолжил:
— Я всегда считал, что детям нужно говорить правду. Пусть видят мир таким, какой он есть.
— Думаете?
— Конечно! Потом проще будет жить.
Человек подмигнул и пошел своей дорогой, шелестя юбкой из перьев. Обернувшись, я смотрела ему вслед.
— Идем, Дафния! — позвала бабушка.
Я бегом догнала ее, и мы перевалили вершину в медовом мареве заката.
— Эти люди должны работать незаметно! — пыхтела она. — Я на него жалобу напишу в администрацию.
— Но зачем? Что они могут сделать?
— Пусть уберут его куда-нибудь. С глаз долой.
Я оглянулась: человек уже убрался с глаз долой, и безлюдная тропинка, сбегая с холма, исчезала в сумеречных зарослях.
— Похоже, собирается дождь, — заметила Ирини, вглядываясь в небо через ветровое стекло моей старушки.
Я не ответила. Мне было препаршиво. Мама и тетя Пруитт всегда умудряются испортить настроение, даже без гревилльской заразы и побочных эффектов от прививок. Мне только этого не хватало: отвозить Ирини домой! Они, видите ли, купили ей билет в одну сторону. А обратно — как-нибудь. «Мы подумали, что вам практически по пути», — промурлыкала тетя Пруитт. «Ага, только меня предупредить забыли…» — процедила я. «Ну, не дуйся, она ведь милашка!»
Тете Пруитт было наплевать. Она уже жила обратной дорогой, предвкушая музыку и бесконечные разговоры. Они с моей матерью души друг в дружке не чаяли. С виду крутые и шершавые, как наждак, они обменивались потоками елея, словно викторианские поэты. Живи мы все в одном городе, я бы, наверное, удавилась от мысли, что придется ехать с ними по-родственному, в одной машине.
Нос у меня был заложен, глаза опухли. Забравшись в машину, я полчаса сморкалась и горстями глотала таблетки. Меньше всего мне хотелось с кем-то говорить. Однако не успела моя старушка выскочить на шоссе и окунуться в серую муть, как Ирини, вглядываясь в небо, начала: «Похоже, собирается дождь…»
Она болтала обо всем на свете. О том, какое доброе было у бабушки сердце, несмотря на возраст; о ее нескончаемых рассказах про наши с ней прогулки в зону «Мико»; о современном мире, изменившемся так неузнаваемо; о смерти, которая нас выбивает одного за другим — единственное в природе, что нам не удалось нарушить. Когда ее язык начал заплетаться, я остановилась и предложила ей надувную подушку.
— Спасибо, милая, — пробормотала она сквозь паутину сна.
Везти спящую Ирини было еще более одиноко, чем ехать одной. Я включила фары, чтобы не потерять дорогу, несмотря на то, что был еще полдень. Казалось, что мы едем через торнадо: мусорные рукава цвета грязной сметаны закручивались над нами в спираль. Я соврала Нерриде: с герметичностью у старушки был отнюдь не порядок. Тончайшая пыль проникала в салон и садилась на темно-синюю юбку Ирини. Про свой суперчувствительный нос я старалась не думать. После этой поездки Неррида, небось, три месяца продержит меня на каплях Брассика. А поддон с семенами покроется толстым черным налетом. Сумеют ли юные побеги справиться с токсинами? Увижу ли я, вернувшись домой и включив газосвет, вожделенную картину, тысячу раз обыгранную в современных сентиментальных драмах: первый нежный побег, высунув из-под земли локоток, медленно распрямляется и показывает миру зеленую ладошку? Прорастут ли все двенадцать семян? Превратятся ли в живой частокол, упрямо тянущийся к свету вопреки бедам и катаклизмам?
Визгль[9]
Я не скажу, что Харроу-младший красавчик. По крайней мере не на обычный вкус. Его привлекательность видна только мне, остальные не замечают. Он и сам пока не знает, насколько хорош, поэтому не задается, как иные поселковые мальчишки.
Я сверху наблюдаю, как он свежует обезьянцев. Лишившись шкурок, зверьки делаются похожими на глянцевых мокрых человечков, только длиннее и тоньше. Ну и меньше, конечно. Мальчишка насаживает освежеванные тушки на крючья и вешает на обрубок ветки, как раз подо мной. Обезьянцев слишком много для него и его отца. Видимо, повезут их на рынок.
Я могла бы дотянуться и погладить его спутанные волосы, позлащенные щедрым летом. То-то бы он подскочил! Только что шкуру с обезьянца сдирал, и вдруг — бац! — оказался нос к носу со мной! Это почти то же, что с визглем поздороваться. Нет, зачем его пугать. Разве я хотела бы, чтоб меня так пугали?
Он еще чем-то недоволен, ворчит. Эти глупые дети понятия не имеют, как им повезло. У них есть отец, которого можно слушаться. А у некоторых и мать. У них есть школа, куда можно ходить, дом, где можно наводить порядок, соха, которую можно тащить, когда у отца разболится спина. Дни заполнены заботой, все расписано по часам — разве бывает большее счастье? Попробовали бы они хоть недельку послоняться без дела! Небось, сразу бы затосковали по своим веникам и обезьянским шкурам. Им не понять, как мучительно может тянуться день.
