Вопль кошки - Заппиа Франческа

Райан перешагнул через тело Джеффри. Парку он снял. Смокинг был ему велик, как карнавальный костюм, и заляпан кровью. Я застыла, прикрываясь холстом, словно он мог меня защитить. В этот миг я поняла, что происходит, но все казалось нереальным. Из-за смокинга получалась какая-то глупость. Клише. Как свидание на спор, или допрос в дурацкой полицейской драме, или убийца в слэшере, нападающий на тех, кто занимается сексом.

Они спрашивали, когда он принесет в школу пистолет. Сегодня. Он принес его сегодня.

Райан остановился в двух шагах от меня, такой же невозмутимый, как был на улице, когда мы стояли в снегу.

Он направил пистолет мне в лицо. Винтовка, пистолет, базука, игрушка. Дыра была бездонной.

– Я сожалею обо всем, что они сделали, Кот, – сказал он.

– Кто что сделал? – спросила я, задыхаясь, хотя уже знала ответ.

Все. Весь мир.

А потом он выстрелил в меня.

Тысяча крохотных порезов

Меня застрелили январским днем в коридоре старшей школы. Стрелял Райан Ланкастер, мальчик, которого я знала с первого класса. Я почти уверена, что он убил и моего лучшего друга Джеффри. Я не знаю, скольких еще он убил. Я не знаю, почему он это сделал. Я не знаю, почему он извинился передо мной в конце.

Бита Джейка попадает мне в голову и сбивает меня с ног. Я перекатываюсь и встаю на ноги почти мгновенно.

– Это все ты! – кричит Джейк, бросаясь на меня.

Я уклоняюсь.

– Из-за тебя все погибли! Надо же было тебе разбудить эту тварь! А теперь мы все в жопе!

Мы и до этого были в жопе. Просто не замечали.

Густой слой блестящей крови покрывает половину лица Джейка. Глаза у него горят. Стены стремительно отступают, унося с собой огонь, трибуны и все остальное.

– Все мертвы! Шондра, Раф…

– Джеффри? – рявкаю я. – Брата своего не забыл? Не забыл, что ты с ним сделал?

Джейк снова замахивается битой, и я хватаю ее, вырываю у него из рук. Это нелегко – он силен, – но оказывается, что я сильнее. Я отшвыриваю ее подальше.

Я – гнев. Я – насилие. Теперь мы остались вдвоем – больше никакого оружия, больше ничто не отвлекает.

– Я помню, что произошло, – говорю я. – До всего этого. Я помню школу, я помню свою картину, я помню видео. Я помню, как мне прострелили лицо. Ты помнишь, Джейк? Ты помнишь, каково это, когда у тебя отняли все?

Он пятится, закрываясь руками. Я жажду его страха, но этот страх меня не удовлетворяет. Его недостаточно, чтобы заполнить ужасную пустоту внутри меня.

Стены и потолок уже исчезли, огонь – лишь маленькая полоска вдалеке. Свет исходит только от зеркального пола под нами.

– У тебя когда-нибудь что-нибудь отнимали? – спрашиваю я, надвигаясь, шагая с ним в ногу. – Или вы отнимали у других для удовольствия? Просто ради прикола?

Он наносит удар, я перехватываю его кулак и раздавливаю. Джейк кричит. Прижимает культю к груди и, спотыкаясь, отступает.

– Пожалуйста, – говорит он, – пожалуйста, Кот…

– Умоляешь? Думаешь, проявлю милосердие? Когда это мы были милосердны друг к другу? Хоть кто-нибудь из нас?

Он спотыкается о собственные ботинки и падает. Я набрасываюсь на него в тот же миг, мои пальцы на его горле. Мои когти кромсают и режут. Он пытается оттолкнуть меня, но не может. Мне кажется, что я ждала этого момента целую сотню лет. Наконец-то он в моих руках.

Теперь я понимаю, откуда берется такая ненависть. Она рождается из тысячи маленьких порезов, наносимых снова и снова. Иногда люди не осознают, что причиняют боль. Но иногда осознают и, всаживая нож, смеются и говорят, что это просто шутка.

А потом в один прекрасный день вы оба умираете, и зачем все это было?

Я не сразу перегрызаю Джейку глотку. Я впиваюсь когтями, я сжимаю его шею ладонями и наблюдаю за его лицом – вижу, как он понимает, что ничего не может сделать. Он знает, что умрет. Он видит конец.

– Не Лазера тебе надо было бояться, Джейк, – шепчу я ему.

Свет в красивых зеленых глазах уже меркнет.

И тут что-то в его лице напоминает мне о Джеффри. Джеффри, которого я когда-то знала. Мягкая сталь и брови-медогусеницы. Мальчик, который рассказывал мне истории о том, как он был маленьким и играл в мяч на заднем дворе с отцом, братом и двумя большими собаками. До того, как отец ушел, а мама стала уделять слишком мало внимания им и слишком много – друзьям, которых звала на вечеринки. Джеффри до того, как его сломали. Или нет. Не исключено, что мы сломлены при рождении. Все мы.

Я отпускаю Джейка и отползаю – пальцы трясутся, руки трясутся, все трясется, потому что я хотела его убить. Я хотела его убить не потому, что так было надо, а потому, что хотела, – и чуть не убила. Джейк извивается на полу, с трудом приподнимается.

– Он мертв, – ахаю я, ловя ртом воздух. – Они все мертвы. Мы все мертвы.

Джейк обхватывает руками горло и смотрит на меня.

Я опускаю взгляд на свои руки. Когти-ножи и кровь. Я – насилие.

– Зачем все это было? Зачем нас тут заперли? Неужели это ад? Нас наказывают?

– Я думаю, что дело не в нас, – говорит он наконец. – Я думаю, дело в тебе.

34

Мне больно, мне больно, мне больно

Я просто не хочу больше боли

Цветочная долина

Я поднимаю глаза. Маленькая девочка с прямыми черными волосами и пустым лицом смотрит на меня, хотя глаз у нее и нет. Она говорит, хотя рта у нее и нет.

– Вас не наказывают, – говорит она. Подтягивает колени к груди и обнимает, как будто мы ведем дружескую беседу где-нибудь на зеленой лужайке. На ней красивое голубое платье и черные кожаные туфельки. – Вас учат.

– Чему учат? – спрашиваю я. – Что мы ужасно поступаем друг с другом? Что мы все умрем и останемся одни?

Я обвожу рукой то, что осталось от Школы вокруг нас. Все черное, не считая круга зеркального пола, на котором мы сидим. Слово «одни» эхом отдается в темноте.

Я не могу дышать.

– Почему я вспомнила именно сейчас? Почему только спустя все это время?

– Только спустя все это время? – спрашивает девочка. – Или только сейчас?

Я не понимаю ее, а потом постепенно понимаю.

Я появилась, когда появились мои воспоминания. Я здесь, чтобы помнить.

Девочка говорит:

– Сними маску, Кот.

– Я не могу, – плачу я, – не снимается.

– Снимается, – говорит она.

Я хочу снять маску. Но мои руки изуродованы и когтисты, и я не могу пошевелиться. Ни скорости, ни силы. Я израсходовала их на ненависть и насилие – сейчас надо сделать одну простую вещь, а у меня ничего за душой не осталось.

– Помоги мне, – говорю я.

После паузы девочка встает и подходит. Она берет меня за руки и поднимает. Она маленькая – лет пять или шесть.

– Вот так, – говорит она. – Остальное ты сможешь сама.

Когда мои руки нащупывают лицо, я не спешу – скребу когтями по клыкам во рту, по пустым дырам, где раньше были глаза. Мне нужны глаза, мне нужны зубы, язык и губы. Я хочу дышать и говорить.

Я хватаюсь за края маски. Кажется, что она прилегает плотно, потому что это не просто маска. Это моя собственная затвердевшая плоть.

Я тяну.

Она давит, а потом отрывается разом, как струп. Под маску врывается прохладный воздух. Забрызганная кровью маска падает на пол, и я успеваю увидеть в нем свое лицо – то лицо, которое помню, – а потом она разбивается вдребезги у нас под ногами.

Как от камня, брошенного в пруд, в черноту расходится круговая рябь. Над ней прорастают цветы. Голубые хризантемы. Все дальше и дальше. Лепестки сияют в темноте, как будто их подсвечивают снизу.

35

Последняя яркая вспышка.