Валерий Иванов-Смоленский - Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер
Понтий Пилат задумался и сделал длительную паузу. Не потому, что не верил этому странному человеку, но пораженный простотой сказанного и глубиной его помыслов.
Молчал и собеседник, отрешенно уставившийся в висящий на стене боевой щит.
— Ты хочешь править миром?
— Нет. Я не правитель.
— Тогда чего же ты хочешь? — рассерженно вскричал римлянин, — я уже изучил повадки здешних народов. Галилеянину нужна слава, а иудею деньги?
На его лице появилось неприязненное выражение. Допрашиваемый что-то недоговаривал. Представители всех здешних племен любили выражаться иносказательно, и иногда их скрытые намерения были непонятны чужакам.
Он был воином и всякие околичности и словоблудие претили его прямой натуре. Он чувствовал подсознанием, что не все так просто с этим пророком, приговоренным синедрионом к смерти, что это не только столкновение двух мировоззрений. И осознавал — Каиафа не зря пришел за помощью к своему смертельному недругу. Что-то было здесь не так. Но, что?
— Я упраздню законы, начертанные на скрижалях Моисеевых, и создам новый закон в сердце человеческом. Я знаю то, чего не ведают другие…
— Нельзя безнаказанно знать то, чего не знают остальные люди… — раздумчиво заметил прокуратор.
— Делай свое дело, слуга кесаря, — по-прежнему, отсутствующе сказал арестованный.
Солнечный луч попал на висевший на стене прямой бронзовый римский щит и отразился в его глазах горящими угольками.
Толпа снаружи вновь угрожающе заворчала.
Прокуратор задумался. Его нисколько не тревожила судьба стоящего перед ним человека. Он мог отдать и отдавал приказы об уничтожении сотен и тысяч людей. Но… Каиафа хотел совершить правосудие руками Рима. Почему? Он снова задавал себе и не находил ответа на этот вопрос.
— Распни его! Распни! — громкие крики перекатывались с края на край, казалось, кто-то невидимый дирижировал этой презираемой им чернью.
— Отчего эти люди так не любят тебя?
— Спроси у них. Другие встречали меня по иному.
— Но ты — одинок. Твои старания напрасны.
— Ничто в этом мире не напрасно. И никто не напрасен.
— И тебе предстоит умереть одиноким.
— Я ощущаю свое единство с Небесами. Там наверху нет ни дня, ни ночи… В одиноком безмолвии ничто не напомнит мне о земной суете. Я не боюсь умереть… Для меня смерть просто не существует… Приказывай же своим слугам, игемон.
Манера арестованного говорить независимо и иносказательно раздражала прокуратора и, в то же время, вызывала уважение к стоицизму обреченного на смерть.
И Понтий Пилат все более склонялся к отказу в утверждении приговора на римский вид казни. Следовало найти какой-нибудь предлог для этого.
— Смерть галилеянину, — вновь взревело за окнами.
— Так ты из Галилеи?
— Я долгое время жил там, — вновь уклонился от прямого ответа пленник.
Прокуратор знал, что на празднование Пасхи в Иерусалим прибыл царь Галилеи Ирод Антипа, сын Ирода Великого. Так почему бы не отправить галилеянина на суд своего властителя? Он понимал, что тот не пойдет против воли всемогущего Каиафы и просто тянул время, отчего-то страшась принять любое из двух возможных решений.
Он отдал приказ доставить задержанного для разбирательства его царю и вновь стал размышлять над создавшейся непростой ситуацией, сомневаясь уже в правильности принятого в душе решения. Его беспокоило полное отсутствие, пока, проявлений среди многочисленных, он это знал точно, сторонников назорейского пророка.
Возможно, они готовятся к решительным действиям? Но тогда об этом сообщили бы соглядатаи тайной службы наместника. И, почему не пытаются защищать своего учителя его верные ученики? Ведь никого из них не задержали, все они на свободе…
Приговоренного Синедрионом пленника вернули быстро. Прокуратор, за эти годы хорошо изучивший обычаи и символику иудейских властей, с удивлением увидел на его плечах светло-серое покрывало, означавшее, что галилеянский царь не видит вины своего подданного. Почти следом за ним быстро зашел взбешенный Каиафа.
— Галилеянский правитель намеренно противодействует синедриону. У него свои помыслы и свои цели. Ты же теперь нарочно не принимаешь решения об утверждении нашего приговора, — закричал он, уже от двери.
Центурион и охраняемый им арестант имели одинаково бесстрастные выражения лиц. Прокуратор же смотрел в окно, поворотившись к кричавшему спиной.
— Переменчива и жалка участь человека, — задумчиво и тихо пробормотал он.
— Человека — да. Но Небеса постоянны. Они не знают перемен и никогда не пребывают в суетном движении, — неожиданно звучно продолжил дискуссию арестованный.
Каиафа растерянно молчал, переводя непонимающий взгляд с одного на другого. Не дождавшись продолжения, он завопил, гневно простирая руки к наместнику. Слова, произнесенные им, дальше были гневливы и обличающи.
— Ты ждешь того дня, в который, по обычаям наших предков, мы не делаем никакой работы, никаких дел! Неужели ты намереваешься спасти этим гнусного преступника от казни?
— Распни его! — грянуло с площади.
— Нет, — прокуратор заносчиво поднял голову, уже приняв решение. Он обернулся и был спокоен. Осужденный на смерть человек перестал быть проблемой, став частью решения другой проблемы.
— Как? — это все что мог прохрипеть первосвященник, горло которого перехватило.
— Я не вижу вины этого человека, — высокомерный римлянин намеренно подчеркнул слово «человека», — как не усмотрел его вины и твой властительный соплеменник.
— Если у кесаря такие слуги, Рим скоро падет, как старый дряхлый ствол смоковницы, — Каиафа задыхался от бешенства.
— Ошибаешься, жалкий иудей! — прокуратор надменно вздернул подбородок, — римские орлы скоро расправят свои крылья над всем миром! Наш лозунг — пусть гибнет мир, да здравствует справедливость!
— Итак…
— Итак, я не утверждаю своей подписью приговор Синедриона и не скрепляю его печатью наместника Иудеи. Если он нарушил ваши законы, воздайте ему по заслугам сами. Но бойтесь ошибиться…
Прокуратор повернулся к центуриону, — передайте его начальнику тайной стражи Синедриона, — и, казалось, потерял всякий интерес к происходящему, крикнув в сторону двери, — обед мне!
Он подошел к медному рукомойнику, стоящему в углу, и демонстративно совершил омовение рук.
— Не я пролью кровь его, но сами иудеи, — пробормотал прокуратор, не разжимая плотно сомкнутых губ.
В глазах Каиафы, направленных на Пилата сквозила неприкрытая ненависть, рука судорожно сжимала посох, губы дергались, силясь что-то сказать.
