Татьяна Форш - Цыганское проклятье
– Послушай знающего человека, остолоп необразованный, – набросилась на парня Катерина. – Вот вода теплая и тряпки. Как просили. Сама недавно с печи сняла. А кочергу я сейчас нагрею, не беспокойтесь. Надо так надо! Лишь бы господин выжил!
Павел коротко кивнул и аккуратно стал промывать укусы лечебной настойкой на ромашке да шалфее. Немного смочил генералу губы, но тот тут же зашелся в кашле.
Плохо дело.
Вскоре подоспела Катерина с кочергой.
– Степан, подержи господина своего. – Павел взял кочергу, глядя на пышущий жаром наконечник. – Хоть и без памяти он сейчас, да кто же знает, как тело себя поведет на боль адскую.
Парень сжал кулаки до белых костяшек, но просьбу выполнил. Приподняв хозяина, он крепко стиснул ему руки и сам навалился – не вырваться и здоровому. Эх, выжил бы хозяин-батюшка…
– Слышь, монах, Матвеич об исповеди просил. Примет ли его Господь, коли без исповеди-то?
– Господь всех примет, Степан. Но за грехи всякий ответит. Готов?
Степка кивнул и отвернулся, чтобы не видеть, как раскаленное железо будет мучить его кормильца, чтобы не чувствовать тошнотный запах горелой плоти.
Кровь зашипела. Тело генерала затряслось, выгнулось дугой, из горла вырвался сдавленный стон, и все закончилось. Силантий Матвеевич обмяк, точно душа покинула растерзанное тело. Степан встретился взглядом с монахом. Тот, помедлив, приложился ухом к груди раненого и кивнул, мол, отпускай. Парень разжал ручищи, поднялся и быстро вышел во двор.
Когда монах наказал ему накалить кочергу, он едва ума не лишился. Да разве можно так с человеком-то поступать? Неужели это и есть та самая наука со страшным названием «медицина»? Слово он услышал от заезжего эскулапа, который был в их краях по делу крайней важности – изучал у ребятишек вшей. Местные его на смех подняли, а тот знай свое гнет, мол, через букашек этих разные страшные болезни передаются. Чумой пугал и проказой. Штуку с собой странную приволок – «микранскоп» называется. Никакого прока, безделица.
Так тот заезжий эскулап ни разу не приказал всем волосья спалить, дабы вошей выгнать. Поливал чем-то и в баню велел ходить чаще. А монах – ишь, чего удумал, железом генерала прижигать. Не зря Степка в церкву не ходит: Бог, он ведь не там, а в сердце каждого. Помолиться можно и в конюшне.
Эх, пусть так, чего уж… Лишь бы помогло.
Матвеич…
Степка и сейчас от боли содрогнулся, как вспомнил. Эк, скрутило генерала, хоть и без памяти был. Какую же боль сердешному стерпеть пришлось! А монаху – что? Не сам же себя железом каленым приложил.
Да чего там… Матвеича он, как отца родного, любил, и всякая боль его Степану как острый нож. Точно тело у них одно на двоих. Не у каждой родни такая любовь бывает, а вот Степка за генерала жизнь отдаст, не задумываясь. Вот скажи сейчас монах, что оживет генерал, если Степку плетьми забить, – глазом не моргнет, пойдет на казнь.
– Степка! Где ты, оглоед?
Голос Феклы, взволнованный и радостный в то же время, звал его, а у Степана ноги, как корни, в землю вросли. И рад бы побежать на зов, да с места сойти не может.
– Где ты, говорю? Иди уже, господин в себя пришел. Бредит только.
Неведомая сила, удерживающая на месте, вдруг отпустила Степана, и он со всех ног помчался в дом.
Матвеич лежал на том же месте. Бледность с лица еще не сошла, но уже заполнялась розовыми пятнами. Степка не знал, хорошо это или нет, но радовался любому изменению. Розовеет – значит, оживает. Только мечется, как при лихорадке.
Увидев Степана, генерал перестал метаться и посмотрел на него в упор. Тот сделал пару робких шагов, упал на колени перед лежанкой и взвыл в голос:
– Жив! Жив, батюшка-кормилец!
– Полно те, Степка, не блажи. Ты же не баба. Не таким я тебя воспитать хотел! Другим. Ты же мне как сын был, с той поры как здесь поселился! Так и будь сыном! Вырастешь – поместье на тебя останется!
– Бредит! – тихо вздохнула Фекла и посмотрела на монаха, стоявшего в изголовье дивана. – Степка в поместье родился и вырос. Его отец конюхом тут служил. А когда помер, господин наш Степана на его место определил. Видел, что старается парень и работу свою знает. Степке тогда всего пятнадцать годков и стукнуло.
– Права ты, Фекла, – генерал улыбнулся синюшными губами, – бред все это и есть. И то, что я тебе про тайник, Степан, говорил – тоже бред! Забудь. Думал, помру, вот и шла из меня глупость всякая. А теперь ступайте. Павлу постелите в гостевой. Накормить не забудьте. Он теперь тут жить станет, пока я не поправлюсь. Ведь не откажешь мне? – Силантий нашел его мутным взглядом. – Награжу щедро… Хотя бы до приезда дочери…
– Не откажу. – Он ступил вперед. – Только не за золото ваше, а за совесть мою.
Прошло две недели. Пролетели, будто и не было. Павел жил в имении генерала Русалова, только иногда уезжал в город, чтобы привезти чудодейственных настоев, от которых Силантию Матвеевичу становилось только лучше. Уже и раны затянулись, и бледность прошла. К тому же из столицы вернулась его дочь, Марья, и стала при отце сиделкой.
Павел смотрел на их крошечную семью и улыбался. Правда то, что Силантий говорил. Его дочь Марьюшка – ангел! И ему очень с ней повезло. Когда они вместе, с лица старого генерала не сходит счастливая улыбка. Но когда дочь уходит, все меняется. Какое горе он пережил? Какие страхи его пытают и заставляют кричать во сне?
Силантий каждый день ходил к пруду. Он не знал, почему это проклятое место его притягивает. Уже и раны затянулись, и душа почти не болит, а чуть свет – спешил генерал на проклятое место. На что надеялся, и сам не понимал.
Сегодня все было иначе.
Пруд точно светился изнутри малахитовым светом, раскрашенный утренними лучами. Тина и разросшиеся по берегам камыши куда-то волшебным образом исчезли. Может, тому заслуга Павла? Или Степки?
И чувство вины, что с годами становилось только сильнее, исчезло, будто и не было.
Она стояла на берегу и смотрела в воду. В том же платье нежного голубого цвета. И высокая прическа с лентами, как она всегда любила, была неизменной…
– Софья! – Он со всех ног кинулся с ней. – Софья, я знал, что ты жива! Не тебя тогда из пруда достали! Где ты была? Марьюшка уже выросла! Бал скоро! Она будет счастлива…
