Эндрю Клейвен - По ту сторону смерти
«Так», — мысленно отвечала София. И все же… Если бы все сложилось иначе… Она продолжала рассеянно постукивать пальцами по пресс-папье. Это лицо, лицо ее матери — оно излучало такое благородство, такую всепрощающую любовь и преданность, и в то же время оно было так похоже на ее, Софии, лицо, что из головы у нее не выходил один мучительный вопрос, ответа на который она не знала: почему она не может стать такой же, как ее мать? Ах, если бы только Энн Эндеринг была жива! Она научила бы ее…
Эти мысли лишь усугубляли ее депрессию, она чувствовала себя еще более одинокой. Впрочем… часы показывали без пяти восемь. София поднялась, выключила лампу. На вешалке у двери висел ее синий плащ. Она вытащила из петель пояс и вышла на балкон.
Она шла медленно, держась рукой за перила. До ее слуха долетали приглушенные звуки вечерней улицы. Фары проезжающих мимо автомобилей то и дело высвечивали висевшие на стене картины: унылая каменная пустыня, заход солнца, фигура человека, взирающего в бесконечную звездную даль… Неожиданно все исчезло. Стало темно и тихо. Тишину нарушал лишь звук ее собственных шагов. Тук-тук, тук-тук. Она вспомнила, как услышала этот звук, лежа в постели, как спустилась по лестнице, как звала мать. Как подошла к двери в дальнем конце коридора, последней двери… Больше она ничего не помнила.
Дойдя до середины балкона, она остановилась. Место показалось ей подходящим. Она привязала пояс к перилам, проверила его на прочность. Завязала скользящий узел и надела петлю на шею. Теперь ей предстояло самое неприятное — залезть на перила и перекинуть ноги. Все это представлялось ей жалким, нелепым. Уже сидя на перилах — обхватив их ладонями, — она подумала о том, что человек должен уметь любить — любить и надеяться — и тогда ему обязательно придут на помощь.
Она посмотрела на часы. Было ровно восемь. В эту самую минуту «Волхвов» должны выставить на торги.
Это было последнее, о чем она успела подумать, прежде чем ее тело скользнуло вниз.
5
На самом деле «Волхвов» выставили на торги без пятнадцати восемь, и именно тогда — картину как раз помещали на выставочный стенд — в аукционном зале появился Шторм.
Его появление наделало больше шума, нежели сама картина. Когда он вошел, просторный, хорошо освещенный зал был уже полон; стоявшие рядами кресла — все до единого заняты. Люди теснились у белых стен, стояли в узких проходах, толпились в торце зала. Некоторые расположились у стоек с телефонами, за которыми сидели барышни, принимающие заявки. Стоило Шторму миновать тяжелые двойные двери, все взоры устремились к нему. Толпа, собравшаяся возле дверей, расступилась. Головы мгновенно повернулись в его сторону. Женщины пожирали его оценивающими взглядами, мужчины взирали критически. Дамы света словно по команде принялись поправлять прически. Некий французский промышленник машинально расправил плечи и приосанился; арабский нефтяной магнат самодовольно ухмыльнулся; преуспевающий менеджер из Силиконовой долины презрительно фыркнул, после чего ему пришлось достать носовой платок, чтобы вытереть слюни с лацкана пиджака. Девушки-телефонистки замерли с открытыми ртами. Даже аукционист на мгновение замешкался и посмотрел вниз на зал, безошибочно, точно барометр, уловив в общей атмосфере некое новое веяние.
Виновником этого легкого брожения был именно Шторм. И сам он прекрасно понимал это. Что и говорить, он прибыл во всеоружии. Шикарный пиджак от Армани идеально облегал стройную широкоплечую фигуру. Лоснились черные лаковые туфли от Гуччи. Золотые капли запонок сверкали на манжетах белоснежной сорочки, золотая булавка — на шелковом галстуке; из нагрудного кармана выглядывал кончик шелкового платка. Прическа его выглядела на сто пятьдесят фунтов — фунтов стерлингов! — просьба не путать с мерой веса. Здесь, в зале, сидели люди, знавшие толк в подобных вещах, наметанным глазом они мгновенно оценивали потенциального любовника, клиента, конкурента или жертву. Но даже неопытный, несведущий человек из толпы — окажись здесь таковой — первым делом обратил бы внимание на этого холеного красавца, похожего на заправилу большого бизнеса, на американского мультимиллионера — коим, собственно, Шторм и являлся, — которому знакомы и власть, и слава.
Пройдя несколько шагов. Шторм остановился. Он снова стал самим собой, словно заново родился. После последнего приступа болезнь, кажется, отступила. Прошла физическая слабость, прошло состояние шока. Но главное, к нему вернулось душевное равновесие. Сбежав из «Журавля», преследуемый осуждающим взглядом Харпер Олбрайт, он все последующие дни провел в одиночестве в своей жалкой комнате, воюя с демонами смерти. Это была грандиозная и кровавая битва. День за днем Шторм вырывался из костлявых когтей смерти, не давая ей схватить себя за горло. Ночами он лил слезы отчаяния, сидя в позе лотоса на ковре, возведя к потолку глаза и взывая к богам: «Жизнь, умоляю, даруйте мне жизнь!»
А потом все внезапно кончилось. Сегодня утром, когда Шторм в изнеможении рухнул на пол, ответ, который он искал, явился ему, простой и ясный, как рассвет после грозовой ночи. И ответ этот был: Эрв Филбин. Вернее, бессмертная фраза Эрва, который — так уж получилось — считался лучшим, черт его побери, кинокритиком от Большого каньона до Западного побережья. Именно Эрв лет семь назад спас от провала худший фильм Шторма «Холодный замок»; он так агрессивно — если не сказать разнузданно — провел рекламную кампанию, что заставил публику обратить внимание на этот глупый ужастик. Именно пущенную Эрвом крылатую фразу — ставшую тогда лозунгом кампании и золотыми буквами набранную на каждом рекламном постере, кои украсили стены фойе всех мультиплексов Америки, — и вспомнил теперь Ричард Шторм. Он отчетливо видел горящие перед входом в населенную тенями аллею слова:
В схватке между Любовью и Смертью в живых остается кто-то один!Шторм пришел сюда, чтобы найти Софию.
Впереди безымянный служащий в синем комбинезоне возился перед выставочным стендом. Наконец он отошел, и взорам собравшихся предстала створка триптиха Рейнхарта: руины аббатства, разбитое окно, голые зимние деревья, сумрак и призрачные фигуры в балахонах с надвинутыми на глаза капюшонами движутся вдоль церковных стен. Под потолком висело огромное электронное табло, на котором пока светились одни нули. Фунты, доллары, дойчемарки, иены — все было по нулям. Яркий свет резал глаза. По залу прокатился легкий шорох. Участники, сосредоточив внимание на шедевре Рейнхарта, усаживались поудобнее, готовясь к продолжению торгов.
