Виктор Точинов - Логово
Встал – огромный, грузный, в руке выдернутый из-под подушки ПСМ – тоже привычка. Жена мирно посапывала, была она на тридцать два года моложе и старческой бессонницей не страдала.
К двери человек не пошел. Мало ли что. Конечно, дверь у него не простая и стрелять через ее полотно бесполезно, но от мощного кумулятивного заряда не спасет.
Прошел в соседнюю комнату, в кабинет, уселся в кресло с высокой спинкой. Звонок мяукнул снова. На небольшом черно-белом экране – встревоженное лицо соседки, дамы пожилой, вполне почтенной и не склонной будить во втором часу ночи просьбами одолжить соли, луковицу или червонец до зарплаты.
Человек пощелкал тумблерами. Остальные видеокамеры были установлены отнюдь не так демонстративно и вызывающе, как первая, торчащая над дверью, но и они ничего подозрительного не показали. На площадке никого, кроме соседки, не обнаружилось. На лестнице и на площадках соседних этажей – тоже.
– Что случилось, Клавдия Борисовна? – спросил человек.
Голос соседки, даже слегка искаженный динамиком, сохранил былую глубину и звучность. Что бы не твердили сплетники, но именно этот голос, а не благосклонное внимание первого секретаря обкома, сделали его обладательницу примой карельской республиканской оперы. Секретарь был потом, и квартира в этом элитном доме – потом.
Голос был хорош, а вот слова понравились значительно меньше:
– Извините, пожалуйста, за беспокойство, но мне сейчас позвонил человек, который настаивает на разговоре с вами именно с моего телефона.
Это было даже не смешно. Какому дураку могло прийти в голову, что он купится на такой дешевый трюк? Палец человека потянулся к кнопке – крохотной, незаметной на фоне фанеровки стола. Группа будет здесь через считанные минуты – проверим, кто и зачем устроил засаду в соседской квартире.
– Он просил передать вам странные слова, – добавила соседка. – Дословно: «У батьки Панаса нэма тютюна, просит трошки».
Палец застыл на полпути. Слова были паролем – древним, забытым паролем почти полувековой давности, использовавшимся в те времена, когда хозяина квартиры – молодого тогда лейтенанта МГБ – внедрили в окружение Романа Шухевича, главы ОУНовского подполья…
…Квартира Клавдии Борисовны представляла из себя причудливую смесь былой роскоши и нынешней бедности, но человек не приглядывался. Он взял трубку – черную, старинную, эбонитовую – и спросил коротко:
– Грицко?
– Теперь меня зовут иначе, – ответил знакомый голос. Изменившийся, но знакомый. Голоса вообще меняются медленнее людей…
Тишина не нравилась майору Лисовскому. Уж очень все идет хорошо, тихо да гладко, думал он.
В ночном лесу действительно было тихо, лишь в воздухе стояло неумолчное гудение, вокруг майора немедленно образовалось грушевидное плотное облако комаров. Правда, не кусали, даже на кожу не садились – репеллент действовал надежно. Но все равно неприятно.
Лисовский курил, выпуская струи дыма в разные стороны. Боевые порядки крылатых кровососов на мгновение редели, но тотчас же восстанавливались.
Озеро отсюда видно не было, шикарным видом с поросшего соснами холма пришлось пожертвовать в пользу маскировки – лагерь разбили на его дальнем от Логова склоне. Точнее – лишь наметили место для лагеря, устанавливать и маскировать (особенно маскировать!) палатки майор решил засветло, а сейчас вымотанные «туристы» уснули в положенных на землю спальниках, благо погода позволяла.
Первое дежурство майор взял на себя, хотя, теоретически, был освобожден от этой обязанности как старший группы. Но хотелось посидеть одному, подумать. Проанализировать все происходившее с ними на маршруте. И – не происходившее…
Он снял очки, повертел в руках, водрузил обратно на нос – всё не мог к ним привыкнуть. Маскировкой они не были – зрение ослабло вследствие недавней контузии и ранения в голову. Очки были слабенькие – всего минус два – но поставили крест на спецназовской карьере майора.
Уволившись по здоровью из рядов, он присматривал себе непыльную работу в дополнение к военной пенсии – учить уму-разуму молодых в какой-нибудь частной службе безопасности. Однако не преуспел – теплые места все заняты, не идти же рядовым охранником…
В общем, ничего подходящего найти Лисовский не успел – раньше его нашли люди, весьма заинтересовавшиеся, чем таким жутко секретным занялись их коллеги-конкуренты из «ФТ-инк.» на бывшем военном объекте. Заинтересовавшиеся – и потерявшие нескольких человек, пытавшихся удовлетворить вполне законную любознательность своих нанимателей.
Люди бесследно исчезли.
Понятно, любопытство от этого только раззадорилось, но нужны были спецы куда более высокого класса. Когда Лисовский узнал, какими методами ему предлагают поработать – отказался, не вникая в подробности. В ответ была названа сумма, позволившая бы осуществить давнишнюю мечту майора – провести остаток жизни в собственном доме в среднерусской полосе, занимаясь охотой и рыбалкой и не заботясь о хлебе насущном. Лисовский согласился.
И вот теперь он сомневался: не слишком ли гладко все идет?
Какой-то турпоход для старшеклассников.
– Теперь меня зовут иначе, – сказал Генерал.
– Поздравляю, – в тоне собеседника слышалось ехидство. – Я, вообще-то, в курсе. Надеюсь, ты хотел сообщить мне не только это?
– Не только. У меня имеется информация. Не знаю, насколько она тебя заинтересует. Но у вас там, в Петрозаводске, наверняка есть люди, которые очень бы хотели ее узнать.
– Что за информация?
– О так называемой «Обители Ольги-спасительницы». О том, кто там побывал на прошлой неделе. О последних гостях. Самых последних.
Человек на другом конце линии молчал – довольно долго. Потом произнес медленно и раздельно:
– Меня это интересует. Более чем.
Через несколько минут Генерал повесил трубку и подумал, что скоро у господина Савельева возникнут серьезные проблемы. А он, Генерал, постарается, чтобы проблем стало еще больше.
– Значит, третьего марта… – задумчиво протянул Ростовцев.
Третьего марта он исчез. Пропал. Ушел и не вернулся. А на заросшей соснами поляне проснулся (как то выяснилось уже на буксире) седьмого июля. Где был и что делал четыре с лишним месяца – непонятно.
Чужая (опять чужая!) одежда покалывала отмытое в душе тело. Серая спецовка, наверняка предназначенная для пейзанских трудов, однако выстиранная, ненадеванная, еще припахивающая дешевым хозяйственным мылом. Вроде и не тесная, но чужая, неудобная. Всплывающие обрывки воспоминаний казались Ростовцеву такими же – чужими и колючими. Неудобными.
