Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

«Но несколько месяцев назад она перестала приходить сама и начала присылать деньги, верно?»

«Да, сэр».

«Много?»

«Нет. Люси постоянно жаловалась, что денег не хватает».

«Понятно, — пробормотал я, решив, что на сегодня расспросов достаточно. — И не забудь почистить попону Бена, как я тебе показывал. Через полчаса загляну к тебе, проверю». Я почти машинально взъерошил темные волосы на голове Генри и вышел из конюшни.

Теперь, возвращаясь домой из Уолшема, я думал о предстоящем визите к Хаксли. Но меня мучили угрызения совести: я оставляю Эстер одну, пусть всего на сутки, все равно — после смерти отца прошло совсем немного времени, и она еще не успела толком оправиться. Помимо всего прочего это означало, что и Генри остается на ее попечении. Нужно перед отъездом хорошенько втолковать ему, чтобы вел себя тихо и не надоедал Эстер. Хотя, пожалуй, вряд ли стоит беспокоиться об этом: с момента прибытия на ферму мальчик старательно обходил ее стороной.

Приглашение к Хаксли означает, что Мэйнон уже замолвил за меня словечко, и если я не явлюсь на обед, то окажусь в неловком положении и перед моим новым нанимателем, и перед человеком, который обладает немалым влиянием в наших краях. И если я намерен сделать карьеру, я должен непременно быть там.

Кроме того, со стороны Мэйнона это очевидная попытка свести меня с Резерфордом. Было бы глупо отрицать — в ней есть определенный смысл. Ведь если охотнику за ведьмами суждено стать моим зятем, нам следует найти общий язык. И обед в хорошем обществе как способ примирения ничуть не хуже, чем любой другой. Конечно, я предпочел бы заняться делами на ферме — разобрать бумаги в кабинете отца и починить покосившуюся изгородь. А вместо этого придется обедать с Джоном Резерфордом.

Я тяжело вздохнул.

Глава 14

Когда я уезжал на обед к Хаксли, сестра декламировала на кухне параграфы из катехизиса. Она устроилась на стуле с высокой спинкой и приняла особую позу: плечи расправлены, руки согнуты в локтях и слегка разведены в стороны — демонстрация готовности отдать себя действию благодати Божьей.

Я не хотел беспокоить ее. К тому же с тех пор, как Эстер объявила о своем намерении выйти замуж за Джона Резерфорда, она замкнулась и почти перестала разговаривать со мной. Так что, если прервать ее сейчас, во время молитвы, вряд ли она станет более приветливой.

За столом Хаксли сидел слева от меня. Это был, наверное, самый тощий человек, какого мне когда-либо доводилось видеть. До такой степени, что его худоба вызывала неприятное чувство. И вовсе невыносимо было смотреть, как он размазывает по тарелке жалкую порцию мяса и тушеной картошки, словно стоит ему насадить на вилку кусок, как тут же явится дьявол и поздравит бедолагу с тем, что за обжорство ему приготовлено тепленькое местечко в аду. А суп из любистока и вовсе отправился обратно на кухню нетронутым. У меня даже закралась мысль, не страдает ли этот человек какой-то внутренней болезнью. Он странно гримасничал, то и дело коротко покашливая, а если удосуживался обратить внимание на собственную жену — невзрачную женщину намного его моложе, — говорил с ней отрывисто и желчно. Супруги не были похожи на людей, довольных жизнью.

Одно не вызывало сомнений: Хаксли богат. Путь от ворот, за которыми начиналась подъездная аллея, занял двадцать минут. Я миновал несколько акров лесных угодий, ландшафтные сады, декоративное озеро с зимующими на нем лебедями и огромный фруктовый сад, раскинувшийся к востоку от дома.

Два вышколенных молодых грума приняли поводья Бена. Меня проводили к парадному входу в особняк — солидное двухэтажное здание, довольно новое, выстроенное из серого камня, с элегантным фасадом и множеством высоких застекленных окон. К центральной части особняка примыкали два длинных крыла, на крыше каждого возвышалась печная труба, хотя в настоящий момент дымилась только одна из них. Войдя внутрь, я оказался в просторном холле с витражами, на которых в странно-изящной манере были изображены пейзажи Фенских болот с их холодной красотой. И никаких сцен Судного дня, ветхозаветных патриархов с табличками и выбитыми на них пророчествами, фигур святых с их символикой мучеников. Архитектор, построивший особняк Хаксли, был пуританином.

После нескольких минут ожидания из дверей, ведущих в западное крыло дома, появился лакей и предложил мне снять плащ. Передавая ему плащ, я чувствовал некоторую неловкость за свою потрепанную одежду. Лакей пригласил меня следовать за ним, и мы двинулись через длинную галерею, стены которой были плотно увешаны портретами, под которыми стояли белые мраморные статуи мужчин и женщин со строгими лицами, блистающими ангельской красотой.

Но главной достопримечательностью галереи была модель торгового судна, установленная под стеклянным колпаком, — искусная работа из дуба, холста и сусального золота, высотой в человеческий рост. Хотелось задержаться возле нее и рассмотреть поближе, но слуга ускорил шаг, распахнул дверь в конце галереи, и мы оказались в библиотеке. Это была огромная комната с потолком раза в три или четыре выше, чем в кабинете моего отца. Но если у отца все полки были заставлены книгами, которые он любил перечитывать, то здесь в шкафах виднелось еще немало пустых мест. Что, в общем, было неудивительно: в конце концов, Хаксли из тех, кого принято называть «новыми людьми».

Мэйнон уже был на месте. Держа в руке тонкий хрустальный бокал с темно-красным вином, он увлеченно беседовал с высоким сухощавым человеком. Когда лакей объявил о моем прибытии, собеседник Мэйнона прервал разговор и двинулся мне навстречу. Приблизившись, он приветствовал меня легким поклоном и представился: Вельмут Хаксли. Я ответил на поклон, отметив про себя, что его рубашка и камзол выглядят немногим лучше моих собственных, даже манжеты и те потерты. Наблюдение принесло мне некоторое облечение, хотя не могло не удивлять, что, живя среди такой роскоши, сам хозяин дома одет столь невзрачно.

— Я много наслышан о вашем отце, — начал Хаксли. — Именно поэтому попросил Мэйнона передать приглашение его сыну.

Я снова поклонился, но не слишком низко. Сколь бы туго ни была набита казна Хаксли, с точки зрения общественного положения мы с ним были на равных.

— Для меня это большая честь и огромное удовольствие — познакомиться с вами и побывать в вашем великолепном доме.

— Должен же человек где-то жить. — Хаксли качнул головой, словно отвергая комплимент. — Это место ничуть не хуже любого другого.

Мэйнон сделал глоток вина и расхохотался:

— Ты скромный человек, Вельмут! Во всем Норфолке я не видел дома лучше твоего.

— Ужасное тщеславие, — признался Хаксли, — о котором я теперь сожалею. По нынешним временам разумнее хранить состояние в золоте, а не строить роскошные дома, не так ли?

— Неужели ты допускаешь мысль, что король может одержать победу? — спросил Мэйнон.

Я мысленно застонал: разговор о политике в самом начале вечера? Рановато, хотя у меня не было ни малейших сомнений, что этим все и закончится, как только придет пора набить трубку и разлить бренди.

Я вежливо слушал их беседу, пока мы дожидались прибытия Резерфорда. Когда же в разговоре возникла пауза, попросил разрешения осмотреть библиотеку. Получив позволение хозяина, принялся с жадным любопытством изучать стоявшие на полках книги.

Двигаясь вдоль шкафов в тускло освещенной комнате, я без труда прочитывал названия на корешках — о, как же теперь мне не хватает этой остроты зрения! — отмечая тома с трудами Кальвина [31] и Эразма [32], соседствовавшие с целой армией брошюр, педантично помеченных ярлыками с именами авторов. Среди них попадались писания подвергшегося всеобщему осмеянию безухого Уильяма Принна [33], а также памфлеты индепендентов [34], стоявшие, к моему великому изумлению, рядом с трактатами Джона Мильтона; один из них, озаглавленный «О разводе» [35], на вид был совсем свежий. Я совершенно точно знал, что некоторые из этих произведений изъяты из печати и запрещены, и лишь давнишнее членство в парламенте и неразбериха войны позволяли Хаксли проявлять столь явное безрассудство, держа подобные книги в своей библиотеке. С моей точки зрения, либо он должен быть абсолютно уверен в победе парламентских сил, либо ему следует вести себя более осмотрительно.