Далия Трускиновская - Пьесы
И снова возвращается инокиня Марфа.
Инокиня МАРФА. 17 марта судьба моя переменилась. Была — царица, стала — не пойми кто. Я бы и не гневила Бога жалобами, да братцы мои кричали и ругались страшными словами. Митенька-де в законном, в венчанном браке рожден, а его, как щенка, из Москвы Бориска Годунов вышвырнул в Углич. А я уж не знала, что и подумать. Под венцом стояла и царицей звалась, сейчас вдовой государевой величают. Опять же — Митенька мой теперь удельный князь, Углич — его вотчина, чем плохо? И пусть бы Бориска треклятый его выродком незаконным считал — от выродка ему, Бориске, какая угроза?
Братцы шумели, а я вдруг осознала — Господи, вот счастье-то! Ни одна государева жена добром не кончила! Аннушка вон Колтовская жива осталась — да в келье живет, сказывали, в гробу спит. А я? И жива, и здорова, и в инокини не пострижена! И дитя мое при мне! И краса моя пуще расцвела!
Пусть там, в Москве, правит, кто желает — а мне бы отдохнуть от вечного страха, от одиночества царского. Ведь там лишь, в Угличе, Митенькины мамки и няньки мне улыбаться стали!
Приехали в Углич. От Москвы — триста верст. Город не мал, одних церквей полтораста. Свой Кремль на волжском берегу, где нам с Митенькой жить… Ну, стали понемногу обживаться… Из Москвы прислали служилых людей и дьяка Михайлу Битяговского — он был за главного. А братцам-то каково, когда за них все какой-то дьячишка решает? И денег на содержание прибавить не желает сверх государева указа. Немудрено, что братцы мои с дядюшкой, Семеном Федоровичем, едва в Угличе обжившись, пить принялись. В Москве-то они были государевы свояки, а тут кто? Приходили ко мне пьяные и одно твердили: береги сыночка, Федька-царенок слаб, хил, хоть Бориска Годунов и исхитрился его на своей сестрице женить, да дитя он не родит! И выйдет вскоре, что наш Митенька престол наследует, назло Годунову! И есть-де в Москве сильные люди, что за Митеньку горой станут! Потому что, когда Федька помрет, Митенька мой останется — последний Рюрикович! Последний! Рюрикович!
Старица Марфа. Мамка Федотовна уж знала, что будет сватовство, и ласково так меня учила: женой, дитятко, станешь для того, чтобы и супруга, и деток, и самое супружество любить. Я сперва не понимала — как можно супружество любить? Я Федора Никитича пуще жизни любила! И вот снарядили меня под венец! Повели! Я ног под собой от счастья не чуяла! Господи, молилась, Господи, пошли сыночка — такого, как он, желанный мой! И повенчали, и оставили нас вдвоем — а он улыбается. Не бойся, говорит, а я ему — как же мне бояться, коли ты мне жизни дороже? И обнял, и стал целовать… ох…
Инокиня Марфа. Одна-одинешенька! Бабы кругом, у каждой — по двое, по трое маленьких, мужья у них! Вечером, мне в пояс поклонившись, к мужьям уходят! Одна, одна!.. Царских вдов-то замуж не берут! И пострига не приняла, а как монашка! И, выходит, кроме Митеньки у меня других деток не будет. Вот она, беда-то!
Старица Марфа. Счастье ты мое, Феденька!..
Инокиня Марфа. Горе ты мое, горюшко! Не выплакать!
Старица Марфа. Одного хотела — с первой же ночи понести, чтобы все счастье мое разом в дитятко перелилось!
Инокиня Марфа. Смирюсь, думаю, смирюсь… За смирение меня Господь уберег, за смирение крепенького сыночка послал, умом его не обидел…
Старица Марфа. И мне сыночка, и мне…
Инокиня Марфа. Одна беда — хоть и крепенькое дитя, а падучая к нему привязалась. Падает и ножками сучит, и ручками машет. Другая беда — упрям бывает и зол, весь в батюшку своего. Ну да это ничего — царю добрым быть негоже. Вон царишко Феденька добр — да все дела за него треклятый Бориска Годунов решает. В кого только государь Федор Иваныч уродился?
Братцы стали искать ведунов и бабок, чтобы падучую хворь избыть, кого только к Митеньке не водили. А сами меж тем ведунам велели ворожить, будет ли царь Федор Иванович долговечен, и с царицей своей вместе. Про то донесли Битяговскому, был великий лай и поношение. Я ушла — боюсь, когда так кричать принимаются, боюсь…
А Митенька повадился в свайку играть, ножичек в землю метать. Четверо ребяток с нами жили, чтоб было с кем моему царевичу играть. Так они бы рады весь день с ножичками баловаться.
Май был. После того, как Митенька от падучей чуть с лестницы не свалился, я ему с ножичком играть запретила. Он на меня кинулся, за руки кусал, насилу оттащили. Беда, думаю, беда, а позволять-то нельзя, ну как сам порежется?
И пришли ко мне братцы с дядюшкой. Ты, говорят, не бойся, дай ему ножичек. Порежется — нам же на пользу, тут же и закричим — годуновские-де людишки царевича убить хотели, спасайте царевича, люди добрые! В Угличе народ поднимется, на Москву бунт перекинется. А в Москве есть люди, кому Годунов — как кость поперек горда. Еще и на трон Митенька сядет, а мы — при нем. Я молчала, боялась. Они мамку Василису ко мне подослали, Василису Волохову, языкастая была баба. И она говорила: не бойся, государыня, дело надежное, нам лишь бы крик поднять да царевича с окровавленной ручкой народу показать. Я, дура, поверила, позволила взять ножичек.
Для чего я ее послушала?! Забыла, что ее ко мне приставили все высматривать и доносить?!
После обедни я с ближними женщинами за стол села, а Митеньку отпустила на двор поиграть. Кушанье к нам наверх уж понесли… И тут вбегает Петрушка Колобов, кричит — беда, царевич на нож накололся! Я кинулась вниз, во двор…
А там — Волохова на руках дитя мое держит, вопит. А дитя-то неживое!
Мне под руку полено попалось, я ее поленом по голове бить! Ты, кричу, убила его, ты убила Митеньку, И с сыном своим Оськой, и с Битяговскими, вы все его убили! Сама не помню, что еще кричала… Тут-то и началось… как к стогу соломы огонь поднесли — так весь Углич взбутился… бегут, голосят, Оську Волохова ко мне ведут, я ему — убийца, убийца! Тут же, при мне, и порешили…
И многих в тот день сгоряча порешили. Я с Митенькой сижу, из рук не выпускаю, а там уж и Битяговских нет, и их приспешников… а Митеньку у меня насилу отняли, чтобы в церкви его тельце положить. Убили моего сыночка! Не верю, что сам на ножик накололся! Не верю!
Старица Марфа. Как же это — дитя убивать? Как это возможно? У меня дитя во чреве шевелится, любимое, родное, теплое — и такое дитя убить? Самый страшный грех — убить дитя! Бедная ты государыня Марья, бедная… Как же ты теперь без сыночка?..
Инокиня Марфа. Опомнилась я, когда из Москвы приехали — князь Шуйский, митрополит Геласий, еще люди, стали разбираться, прямо на дворе народ собрали и допросы чинили. Перепугалась я. Братцы-то за мой недогляд в большую беду попали. А коли Бориска Годунов проклятый велел мое дитя убить — так он и всех нас погубит… Пришлось мне идти на попятный. Смирилась… смирилась… все толкуют, что Митенька сам себя порезал — ну что же, пусть так…
