Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам
И сильным толчком опрокинул его на спину. А затем, не дав опомниться, принялся пинать.
- Сучий потрох, отродье потаскухи-матери, ты кем себя возомнил? Я-то хоть - сын вождя, а ты как был пустым местом, так и останешься. Тявкаешь как беззубый щенок, ждёшь, когда возьмут тебя за загривок и вышвырнут прочь...
Головня ворочался, прикрывая лицо руками. Пытался встать, но Сполох раз за разом валил его на землю. Наконец, Головне удалось откатиться в сторону и вскочить. Тело у него гудело от ударов, губы стали липкими и солоноватыми.
- Кабы не был ты друг мне, ответил бы за всё, - рявкнул он, схаркивая кровь.
- А ты - падаль, гнильё вонючее, поганый чёрный пёс, - заорал Сполох, вновь кидаясь на него.
Головня увернулся и врезал товарищу по челюсти, но тут же получил ответный удар по шее. Сильный удар, болезненный - даже колпак сбился. Он набычился, выставил вперёд кулаки, прошипел:
- Не друг ты мне больше, Сполох. Так и знай.
- С такими друзьями врагов не надо, - огрызнулся тот.
Они кружили друг возле друга, примериваясь для удара. У Головни сочилась кровь меж зубов, кололо в правом боку, он тяжело дышал, но отступать не хотел. Сполох был без рукавиц, кулаки его запунцовели от мороза, открытые уши горели как ошпаренные.
- Как там у Отца на Яркиных харчах? - спросил сын вождя, оскалясь. - Хорошо было?
- Иди ты ко Льду, - ответил Головня, бросаясь на противника.
Они покатились по снегу, лупцуя друг друга. Рядом неистово лаяла собака, которой так и не дали полизать пропитанный мочой снег. Скоро к месту событий сбежались другие псы. На шум вышла Зольница, засмеялась, увидев побоище.
- Вот кого Огонь принёс. А ну-ка наподдай ему, сынок, чтоб жизнь невзвидел.
Оба бойца уже выдыхались, но злая баба подзуживала их, да ещё принесла из жилища маслобойку и принялась колошматить измученного Головню по спине. Меховик смягчал удары, но загонщику всё равно приходилось туго. Тело одеревенело от боли, в глазах вспыхивали искры, из носа и разбитых губ капала кровь. Он заорал в отчаянии, готовый уже вонзить зубы в глотку Сполоха, но тут чьи-то руки вцепились ему в плечи и отодрали от лежащего на снегу сына вождя.
- Хватит! Хватит! - прокричал ему на ухо испуганный голос. - Лёд отуманил!
Головня ещё вырывался, пытаясь врезать противнику, визжал что-то непотребное, но его оттаскивали всё дальше и дальше, а потом повалили на снег, и голос Жара-Костореза крикнул:
- Хватит! Хватит! Не дело это!
Головня с трудом сел, очумело огляделся. В башке гудело, снег забился за шиворот и теперь таял, стекая по спине ледяными ручейками. Пот стремительно замерзал, превращаясь в наледь.
Новый вождь нависал над ним словно родитель над расшалившимся ребёнком. Редковласое лицо его терялось под колпаком, так что Головня видел лишь жидкую бородёнку да выпяченную нижнюю губу.
- Раздухарились, - сказал Жар. - Олени!
И тут же старческий голос объявил:
- Воистину бесы показали своё лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лёд-то! Корчится в муках, корёжит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.
Отец Огневик бушевал, потрясая посохом. Даже на собрании, обличая вождя и чужака, он не был так взбешён, как сейчас. Громы и молнии сыпались на головы противников, вызывая суеверный ужас у баб, сбежавшихся на крики и лай.
- Что сделаем с ними? - спросил Жар-Косторез у старика.
Отец сопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:
- Сполоха - в мужское жилище, а мачеху его - в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого телёнка, - показал он на Головню, - отправь за табуном. Пусть проветрится.
- Последнего лишаешь, Отче! - горестно воскликнула Зольница.
- Поделом! - ответил тот.
У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шёл пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:
- Доберусь ещё до тебя, сволочь.
И ушёл в жилище.
Люди начали расходиться, но тут вперёд вылезла Рдяница, тряхнула чёрными лохмами и осклабилась редкозубо - старая неукротимая волчица.
- А решать за вождя, это по-Огненному, Отче?
Косторез аж присел от такой дерзости. Глянул испуганно на жену, перевёл взор на Отца. Старик лишь отмахнулся рассеянно:
- Пустое молвишь...
Но Рдяница не унималась, воскликнула, обращаясь ко всем:
- Так кто тут вождь-то - Жар или Отец Огневик? Или не вождь, не община решают, кому где селиться? Что за времена настали, люди? Или уже обычай не про нас?
Старик медленно повернулся к ней, хмыкнул, прищурившись.
- Вождь, говоришь? Вон он, рядом с тобой стоит. Давай вместе и спросим. Слыхал, Жар, слова супруги? Что решишь? Надо ли Сполоха и его мачеху расселить по другим жилищам или оставим как есть?
Косторез колебался, взвешивал про себя, с кем опаснее ссориться - с женой или с Отцом. Потом выдавил:
- Надо... расселить.
- Вот и славно, - подытожил Отец Огневик. - Вот и решено.
И зашагал к себе в избу. А Жар стоял - поникший, раздавленный, полный стыда и горечи. И бабы, расходясь, качали головами - разве это вождь? Подтирка, а не вождь. Название одно.
Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил её взгляд - страдальческий, испуганный, сокрушённый. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Злобно осклабившись, он сказал Косторезу:
- Слышь, вождь, Отец сказал, что ты мне работу найдёшь. А какую - не сказал. Может, спросим у него, а?
Жар поднял на него выжженные глаза.
- Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? - Вздохнул и отвернулся. - Дрова нужны.
- Ладно, - проворчал Головня, отряхиваясь. - Будут вам дрова.
Глава шестая
Глаза лошади - как два потухших угля. Морда - тёплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом - загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Плевок замёрз на лету, стукнулся о вьюк на боку и отскочил в сугроб. Головня очистил нос кобылы от сосулек, проверил подпругу, поправил вьючное седло.
Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время - время отверженных смутьянов. В темноте легче проникнуть туда, куда не осмелятся пройти малодушные. Он был сейчас как крот, живущий в норе - слепой когтистый зверёк, умеющий ходить там, где не пройдут другие.
Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи - он не отвечал. Может, это были не люди, а призраки? Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: "Ты это... пойди, копыта прижги... коровам". Головня поднимался и шёл, а вокруг шелестели злые голоски: "Отцу передался... Плавильщика с вождём заложил... Небось, наушничает старику, с рук его кормится...". Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шёл сквозь них как сквозь пургу - выставив вперёд голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегчённо расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и всё повторялось.
