Владимир Леский - Чёрный став
Граф берет ее под руку — и, гордо выпрямившись, проходит с ней мимо запорожца. Сивочуб смотрит им вслед, и его рука судорожно скользит и шарит у пояса…
Грянул выстрел и прокатился по саду громким эхо. Слабый женский крик прозвенел где-то в сумраке аллеи, и все смолкло… Только деревья испуганно шептались с ветром да фонтан где-то журчал дремотно, однообразно…
Сивочуб даже не пошел взглянуть — убил ли он и — кого; засунув пистолет за пояс, он быстро зашагал прямо через чащу. Он подошел к воротам с одной стороны, граф и панна Ванда с другой. Запорожец снял шапку и перекрестился: слава Богу, никого не убил!..
Панна Ванда, увидев его, побелела и вся задрожала.
— Убей… — тихо сказала она, опустив руки и склонив голову…
Сивочуб покачал головой.
— Бог с тобой, панна!.. Будь счастлива в богачестве, а мне одна дорога — в домовину! Такая уж моя доля!..
…Собрались казаки запорожские турка «тревожить». Спустили на воду свои быстрые челны востроносые, поса-дились в них и поплыли к Черному морю, к турецким берегам — «душу свою веселить, поганое племя колотить»…
И повеселились они вдоволь: жгли турецкие деревни, села и города, бились с турками не на жизнь, а на смерть, грабили добро турецкое — золото, серебро, ткани, дорогие ковры, оружие, утварь домашнюю. Каждый старался щегольнуть перед другими храбростью и удальством.
Но отважнее, бесстрашнее всех был молодой казак Иван Сивочуб. Он бросался в самые опасные места, схватывался один с целой ордой турок; нередко, потеряв его из виду, товарищи считали его уже погибшим, — а он через некоторое время возвращался к ним с богатой добычей. Бросив ее на дно своей лодки и подкрепившись горилкой, он снова уходил, забираясь так далеко в гущи вражеских селений, словно хотел во что бы то ни стало найти смерть на турецкой земле…
Многие из казаков погибли в горячих схватках с турками, другие попали в плен и по приказу султана были обезглавлены или посажены на кол. Но большая часть уцелела и, на удивление всем, уцелел и Иван Сивочуб…
Нагрузили запорожцы свои лодки турецким добром так, что они сели в воду по самые края бортов. Нагрузили и двинулись в обратный путь…
Плывут казаки веселые, довольные, плывут медленно, потому что лодки тяжелы от добра турецкого; да и торопиться им нечего. Поют они песни веселые, хвалятся друг перед другом своими подвигами, радуются, что хорошо погуляли: до внуков не забудут их турки!..
Только мрачен и молчалив казак Сивочуб. Он сидит нахмурившись, все думает какую-то долгую, тяжелую думу, вздыхает и оглядывается назад, словно жалеет, что не нашел смерти на турецкой земле и как будто ждет — не нагонит ли она его еще по дороге…
Вдруг песни на лодках оборвались, казаки затихли и налегли на весла. Далеко позади них показались три больших турецких брига. Турки гнались за ними, чтобы отнять свое добро и проучить казаков за дерзкий набег.
Как нарочно, поднялся свежий ветер, по реке заходили волны. Тяжелы казацкие лодки, не управиться казакам с тонкими веслами. А бриги турецкие шибко идут на больших парусах…
Завернули в камыши запорожцы, пробрались к берегу, вытащили лодки на берег и выгрузили награбленное добро. И тут призадумались: что с ним делать? с собой не унести!..
Подумали, пораскинули умом, погалдели — и решили в землю закопать. Вырыли широкую, глубокую яму-могилу, сложили туда добро турецкое и хотели уже засыпать яму, как вдруг атаман казацкий, сидевший поодаль с трубкой в зубах, поднялся с места и, вынув трубку изо рта, заговорил:
— Стойте, панове! Так не годится!.. Придут сюда сейчас турки, выроют та заберут добро, и все наше казацкое дело пропадет задаром. Нужно сторожа оставить верного, чтобы он не дал в обиду честь нашу казацкую. Кто из вас, панове, останется?..
Нахмурились, потупились казаки глазами в землю. Топчутся на месте, никто не выходит вперед, никто не подает голоса. Все молчат и пятятся, один за другого прячутся. Куда храбрость и удаль вся девалась! Тихо-тихо стало между ними. Стоят они вокруг глубокой ямы-могилы и думають крепкую думу: ушли от турецких сабель и пистолей, — а здесь пропадать совсем уж неохота!..
Вдруг толпа раздалась — и вперед вышел Иван Сиво-чуб. Перекрестился он, поклонился низко атаману и всему казачеству и весело проговорил:
— Я останусь, батько, сторожить добро турецкое!
— Ты?..
Атаман отступил назад, посмотрел на него и грустно покачал головой. Жалко ему было молодого казака. Сильно полюбил его старик за удальство, за храбрость. Да что ж? Посмотрел он кругом — стоят казаки, понурившись, никто не хочет заменить Сивочуба…
Вздохнул атамань и сказал дрогнувшим голосом:
— Ну, так и так… брат Иване… Молись…
Зашевелил Сивочуб дрожащими губами. Кто был к нему поближе, услыхал, что он прошептал только два слова:
— Панна… Ванда…
Смахнул атаман слезы с глаз, поднял свой карабин, прицелился. Словно гром, ахнул выстрел, прокатился над рекой, отдался в степи за холмами. Зашумели в ответ камыши, с криком поднялись из них дикие утки…
Рассеялся дым — Сивочуба как не бывало. Свалился он в могилу, на турецкое добро, — и зарыли его казаки вместе с ним, чтобы стерег он его от «поганых нехристей»…
Насыпали над ним казаки холм земляной, сложили на нем крест из камней. И ушли восвояси, «до своих порогов та куреней»…
Тихо стало кругом, только камыши шелестели у воды да какая-то птица водяная стонала и всхлипывала в камышах долго и протяжно, как душа грешника, не знавшая пристанища… Прошли мимо турецкие бриги, ничего не нашли и ни с чем назад вернулись…
А около могилы пролегла широкая дорога, и много лет по ней ходили и ездили равные люди в Киев и из Киева. Но однажды пронесся слух, что могила эта — «нечистая», и стали говорить прохожие и странники, что какая-то белая женщина в темные ночи сидит у креста и стонет и плачет на могиле до самой зари. И еще люди говорили, что началось это с той ночи, когда в Киеве, в своем богатом дворце, наложила на себя руки графиня Ванда Замойская…
* * *…Старик Охрим помолчал немного, вздохнул и сказал:
— Вот какое дело, сыну…
Но тут и батько и сын точно окаменели от страха. За Днепром, над черным краем земли, висела круглая, красная луна, которая, казалось, смотрела на высившийся за ними крест. Ее лицо испуганно кривилось, словно она видела позади них что-то необычайно страшное. И в эту минуту, как нарочно, у креста послышался тихий шорох и как будто кто-то чуть слышно застонал и всхлипнул…
Дрожа и стуча зубами, Охрим и Тарас оглянулись — и им почудилось, что у самого креста метнулось что-то белое и мгновенно пропало в синем сумраке степной ночи…
