Светлана Полякова - Агни Парфене
Но — сейчас, рядом с Елизаветой, все его страхи и мысли казались такой нелепостью, таким детским отношением к жизни… И эта последняя идея, посетившая его голову, показалась глупой.
— Нет, пойдем. Я не люблю церквей. И церковников не люблю. И этих верующих — там вообще пахнет не так, там…
— Там тихо и красиво, — возразила Елизавета. — И кажется, ваш писатель сказал, что красота спасет мир. Ты же художник, ты сам творишь красоту, ты должен понимать это…
Почему он смутился от ее слов? Вспомнил свои странные расплывчато-геометрические фигурки и почему-то подумал: «Я не творю эту вашу красоту». Он хотел ответить ей дерзко, что там, где ей мерещится красота, он видит только черную дыру, ничего больше. Но почему-то ему было стыдно в этом сейчас признаться.
И точно ответом откуда-то, из самой глубины того, что он называл принципиально — подсознанием, донеслось замирающим эхом:
— Так ты и не художник…
Он почувствовал приступ раздражения — ну да, еще можно сказать, что он плохой художник, что на самом деле ему не удается почувствовать внутри — что же говорить про слово «передать это», что он там, в душе (в подсознании), не чувствует ничего, кроме пустоты, эту пустоту и воплощает. И можно сто раз называть себя avant-garde, передовым отрядом — какой из тебя передовой отряд, ты уныло плетешься в хвосте, воображая себя новым Сальвадором Дали — нет ничего, ты плохой рисовальщик, в отличие от него, поэтому тебе пришлось войти в этот «передовой отряд», просто — потому что твое подсознание воспринимает этот мир как аляповатую мешанину пятен, в этом — все…
Однажды он набрал в «гугле» слово «красота». И понял — мир вообще авангарден. Оказывается, красота — это кремы для лица. Это клиника пластической хирургии. Тело, тело, тело… Душа никому не нужна даже в виде подсознания.
Что спасет мир? Фитнес-центры? Или — поддельная красота глянцевых журналов, где с помощью фотошопа из безмозглых, целлюлитных дур делают красоток?
«Ладно, — сказал он себе тогда. — Набрал полную формулу от Достоевского — и получил». Сверхэффективные, лечебно-профилактические многофункциональные крема быстрого действия с потрясающим омолаживающим эффектом. Сомневаться не приходилось — наверху сияло это бессмертное «Красота спасет мир», но вместо Достоевского сияло беспечно-глупой улыбкой лицо хозяина компании, производящей «спасающие мир крема».
— Святой Исаак Сирин, — донесся до него голос священника, — говорил: «В какой мере человек приближается к Богу своим намерением, в такой Бог приближается к нему Своими дарованиями».
И он вздрогнул невольно — показалось, что слова этой проповеди обращены к нему, что этот молодой — гораздо моложе его — мальчишка-священник знает его мысли, и о нем — знает. Ему даже показалось, что он смотрит прямо на него. Но — только показалось… На всякий случай он отступил на несколько шагов в тень, туда, где возле распятия стояли свечи — канун, кажется, так это называлось. Тут поминали усопших. Старушка с ребенком как раз ставили свечи, старушка шептала мальчику с распахнутыми глазами, полными надежды: «Ты попроси, попроси за мамочку, Господь тебя услышит». Мальчик недоверчиво обернулся на бабушку, спросил: «Точно услышит? И мама — вернется?»
Старушка отвернулась, вышло так, что ее взгляд упал на Нико, который скептически улыбался. В ее глазах мелькнул страх, она нахмурилась, обняла мальчика, словно пытаясь укрыть, спрятать, и поспешно, точно стараясь убедить себя в том, что это наваждение непременно исчезнет после молитвы, начала что-то шептать ребенку на ухо. Нико удалось расслышать лишь: «Нет, она оттуда совсем не вернется, но она тебе приснится. Ты с ней сможешь разговаривать через молитву, понимаешь?»
А он и сам не мог понять, отчего вдруг преисполнился какой-то завистью и злобой, хотелось сделать отчего-то им больно, очень больно, он даже поспешно отвернулся, чтобы не выдать этого желания взглядом, усмешкой, поискал глазами Елизавету — и зачем она сюда его приволокла? Та стояла как ни в чем не бывало и разговаривала с тем самым молоденьким священником, очень серьезно, кивала в ответ на его слова, Нико даже показалось, что они говорят о нем и что священник Елизавете как будто дает поручения.
Наконец они закончили беседу, и Елизавета подошла к нему.
— Пойдем? — спросила она.
Ему показалось, что она расстроена.
— Что-нибудь не так? — поинтересовался он.
— Да нет, все нормально… Я хотела сделать фотографии иконостаса, а мне не разрешили. Жалко…
Она улыбнулась и пошла к выходу из храма. Он пожал плечами — да зачем вообще было спрашивать разрешения фотографировать? Надо тебе — снимай спокойно. А то — фотографировать нельзя. Мобильники выключайте.
Глупости какие-то.
Почему-то мысль об этих мобильниках зацепилась за старушку и мальчика и за это их дурацкое желание поговорить с усопшей.
И так и вертелась там, пытаясь найти укромное местечко, до поры до времени, пока не оформится во что-то, пока еще ему непонятное.
А на улице было прохладно, дул ветер, шел мелкий, колючий снег, и родной город казался хмурым и неприветливым — хорошо, что послезавтра они уезжают отсюда, подумал Нико. Чем дальше, тем лучше. Его бы воля — он там в Праге остался бы навечно. Навсегда…
Он представил себе, что уже находится там, вместе с этой забавной Елизаветой, далеко-далеко — от совершенно невнятной, убогой, серой реальности именно этого города, и ему стало легче дышать.
«Ну и что, что я бегу отсюда, — подумал он. — По сути, мы все время бежим. Кто от чего. Кто от реальности, в эти вот храмы, придумывая себе Бога, а кто-то бежит от окружающей серости бытия, или…»
— От собственной серости.
Он дернулся, обернулся — Елизавета фотографировала храм, стояла к нему спиной. Почувствовав его взгляд, обернулась, вопросительно вздернула бровки.
— Ничего, так, показалось.
На пустой заснеженной улице никого не было. Они вдвоем. Но голос был женским. И он слышал его четко.
Или показалось, что слышал.
Было холодно. Он поднял выше воротник куртки.
— Ты скоро? — спросил у Елизаветы.
Она с некоторым сожалением кивнула — казалось, она не чувствует холода.
— Сейчас… Удивительно красиво. Знаешь, как во сне. Из темноты выплывает светящийся храм…
И, подумав, добавила едва слышно:
Меч не опущен в руках Херувима,
Сторожа райских ворот.
Божья обитель для грешных незрима,
Сердце, как лед. [10]
Почему ему показалось, что она имеет в виду именно его?
— Вот уж я все вижу, — проворчал он. — Просто ты живешь в Праге. Там другая культура. Другие особенности архитектуры. А я живу здесь, и я постоянно натыкаюсь на эти купола. Понимаешь, тебе это кажется прекрасным. А мне нет.
