Андрей Звонков - Любовью спасены будете...
– Нет, – Вилена не открывала глаз, – я не могу никого видеть, а закрою глаза – вижу Витю, открою – его нет. Я не хочу жить. – Голос ее был спокоен и тих.
– Ничего, дочка, все пройдет. Ты же не одна. Твой Витя всегда будет с тобой. Помни о нем. – Мария Ивановна вздохнула, убрала руку с головы дочери и сказала: – Ну, занимайся, не буду мешать.
Вилена открыла глаза. Буквы в книге больше не прыгали.
Спустя еще две недели у Вилены начался токсикоз, прямо на занятии по анатомии, когда они препарировали серый, воняющий формалином труп, заучивая мышцы. Может быть, от запаха, а может, оттого, что Вилене на миг почудилось, будто тело, лежащее на оцинкованном столе лицом вниз и лишь кое-где прикрытое лоскутами одеревеневшей кожи, – это Виктор Носов. Девчонки перехватили ее руку с зажатым тупым ланцетом, когда она уже вонзала его себе в кисть. Небольшую царапину, оставшуюся у основания большого пальца, залили йодом, а до смерти перепуганный ассистент кафедры отпустил ее с занятия на час раньше, и двух подруг из группы, чтобы отвезли домой. Ее долго выворачивало в туалете, потом еще полчаса сохранялись позывы, и ее отпаивали водой, наконец, болтая о том о сем и стараясь расшевелить, подружки повлекли Вилену к автобусной остановке. До зимней сессии оставалось меньше десяти дней. Шла полоса зачетов.
Герман взял день за свой счет и повез Вилену в районный психдиспансер. Там ее осмотрели, поговорили, поставили диагноз «истерический аутизм» и дали больничный на месяц, выписав при этом немалую кучку лекарств. О беременности никто не заикался, а Герман не догадывался. Дома Мария Ивановна, осмотрев упаковки с лекарствами, скинула все это в большую коробку из-под обуви и убрала на шкаф глубоко-глубоко. Ей при этом пришлось встать на табурет и еще на цыпочки. Ольга Яковлевна, видя эти упражнения, неодобрительно поджала губы и, когда Маша слезла, сказала:
– Но ведь доктора назначили…
– Доктора назначают, – заметила Мария Ивановна, – а медсестры – отменяют.
Герман в тот вечер узнал, что Вилена беременна. Скрывать уже было бессмысленно, он нахмурился, качал головой, потом вдруг улыбнулся и сказал:
– Ну что ж, значит, так тому и быть… а чему быть, того не миновать! Станем дедом и бабкой! Только вот Виленку жалко, совсем пацанка и уже мама.
Январским вечером Вилена как раз старалась сдать зимнюю сессию – раздался телефонный звонок. Подошла Мария Ивановна. Она сняла трубку и услышала тихий женский голос:
– Добрый вечер, мне хотелось бы поговорить с мамой Вилены.
– Это я, – ответила Мария Ивановна, – а кто вы?
– Это мама Вити Носова. – Голос на секунду прервался, – Мне надо с вами встретиться.
Маша почувствовала боль на том конце провода, страшную, невероятную боль.
– А что случилось?
– Я не могу объяснять по телефону, Мария Ивановна, приезжайте, пожалуйста, ко мне.
Анастасия Георгиевна продиктовала адрес.
Через час Мария Ивановна была у нее дома. Маша сразу ощутила тонкий запах тлена; мертвый дом, мелькнула мысль. Единственное живое существо стояло перед ней на четырех лапах, мотало лохматым хвостом и со всей собачьей любовью заглядывало в глаза. Анастасия Георгиевна прислонилась к стене в прихожей и смотрела, как Динка обнюхивает Машины руки, еще сильнее машет и тоненько посвистывает носом.
– Вот и хорошо, – сказала она, – а то после гибели Вити Дина от еды отказывалась, тосковала. Вы первая, кому она так обрадовалась.
Мария Ивановна погладила собачий нос, провела пальцами по тонкой белой стрелке и потрепала за ухом.
Потом они пошли на кухню, Анастасия Георгиевна слабо предложила пройти в комнату, а потом вдруг сама же повела в кухню, посадила за небольшой столик, расставила чашки, разлила чай. Маша ждала и, не особенно церемонясь, разглядывала маму Виктора. Чтобы почувствовать человека, его жизнь и боль, ей надо было немного рассредоточиться, постараться увидеть человека целиком, будто в перевернутый бинокль. И как только она это сделала, у Анастасии Георгиевны исчезла левая половина тела, вместо нее что-то темно-красное, багровое билось и распространяло щупальца. Маша неплохо знала анатомию и поняла: рак левой молочной железы, метастазы в ближайшие лимфатические узлы.
Мама Виктора села напротив, сложила руки.
– Мария Ивановна… Можно я буду называть вас Машей? Будь жива моя первая дочка Танечка, вы были бы ровесницы, наверное…
– А с какого она года была?
– С сорок второго.
– Даже немного постарше меня. Что же с ней случилось?
Анастасия Георгиевна достала из рукава платочек, тихо и коротко сморкнулась, промакивая набежавшие слезы.
– Она утонула в пятьдесят третьем. Летом. В Клязьме купалась.
Маша ничего не могла сказать. Никто никогда не узнает, за что, за какие грехи так сурово наказала жизнь Анастасию Георгиевну? И она не смогла бы. Очевидным было лишь, что этот год станет последним ее годом. И еще Маша поняла, что никому, кроме нее, не выслушать Анастасию Георгиевну, не дать ей облегчить душу. И оно потекло… Долгий разговор, все выложила Анастасия Георгиевна Исаковская, в девичестве Ермакова, и детство свое, и юность, и как восемнадцатилетней влюбилась и за неделю выскочила замуж за сорокалетнего доцента Мишеньку Исаковского. Зачем выскочила? Да испугалась, что он возьмет да и женится на ее старшей сестре… Сестра побывала замужем, развелась и, когда Настя по глупости их познакомила, сразу стала клинья подбивать к Мишеньке. Настька молодая, еще себе найдет! Тут и решилась Анастасия на безумство, сама повела доцента в ЗАГС и сказала решительно, что либо сейчас женится на ней, либо он ее никогда не увидит! Сестра зло затаила тогда, на свадьбе не была, сославшись на дела, а через год, перед самой войной, вышла замуж за летчика. Тот погиб в сорок четвертом… а Настя ездила за сестрой в Ташкент, потому что та вконец изнищала, и написала ей о своей беде. Когда Настя нашла сестру, та была с ребенком. Пока ехали до Москвы, сестра рассказала, что ребенок-то от другого, а летчик в отпуске побывал, увидел ее беременную, дня не пробыл в доме, уехал… а потом погиб. Настя и ругала ее, и жалела, рассказала, что у самой дочь, ей уже два года, что Мишенька работает в госпитале, преподает в институте, что живут они неплохо… и пока рассказывала, не замечала, как черной завистью загораются глаза сестры.
В тот год, уже после войны, Мишеньку арестовали. За что? Да кто ж знает? Она ходила в Бутырку, передачу у нее не взяли, а сказали только – умер. Потом выдали документы, что Исаковский Михаил Яковлевич скончался от сердечного приступа. Похоронить не разрешили, вернули очки да записную книжку. Настя в то время работала в институте чертежником-конструктором, ее сразу уволили. Жена врага народа не должна работать в секретном институте! Она устроилась на фабрику «Свобода» упаковщицей мыла… Работала, в месяц получала восемьсот рублей, денег еле хватало на еду и одежду для одиннадцатилетней дочки Танечки. Потом случилось страшное. Ее вызвали в милицию, и там участковый сообщил, что ее дочь утонула. Настя не знала, куда кинуться, к кому обратиться. Сестра к тому времени вновь вышла замуж, на этот раз за директора автокомбината, на ее звонок сказала, что не желает иметь ничего общего с женой врага народа. И бросила трубку.
