Усмешка Люцифера - Корецкий Данил Аркадьевич

Но остановиться было уже нельзя, они вошли во вкус.

«Сколько тебе было в 42-м, сука, когда твой батя за пайку хлеба скупал фамильное серебро у голодных, а? Отвечай, сука! Двенадцать? Небось шоколад жрал, пока другие дохли?..»

Да, повеселились, ничего не скажешь.

Голован вернулся в коридор, собираясь пройти дальше в спальню. И вдруг заметил широкую двустворчатую дверь, как в парадном какого-нибудь министерства… Откуда она взялась? Он ведь только что проходил здесь, обстукивал эту стену, двери никакой не было. И быть не могло, поскольку… Ну да, за стеной должна находиться лестничная площадка.

Он мрачно уставился на темное отполированное дерево, на тусклую латунь мощной, в виде скобы из переплетенных прутьев, дверной ручки. Из гостиной раздавались приглушенные голоса подельников: Круглый объявил пики, темно как в жопе, масть не видно, скоро будем сваливать, пацаны…

Может, это встроенный шкаф какой-нибудь?

Голован взялся за ручку (холодная, как мороженая рыба), потянул на себя. Дверь отошла тяжело, с усилием. За ней была глухая черная стена. Ну точно, шкаф, подумал он. Протянул руку, а рука неожиданно прошла сквозь черноту, словно там ничего и не было, словно сунул ее в пустой морозильник. Он отдернул руку. На ладони таял иней.

— Не понял, — пробормотал он.

Открыл дверь шире, подумал еще секунду. Почему-то ярко представилась ему пещера, заваленная золотыми монетами и слитками, бриллиантами, жемчугами, а также пачками сторублевок. Он решительно шагнул вперед, прямо в эту черную стену, в последнюю секунду невольно зажмурив глаза. Его обдало жутким холодом. Где-то за спиной, неожиданно далеко, словно на соседней улице, раздался отчетливый звук захлопнувшейся двери.

Голован открыл глаза. Он стоял посреди огромной залы. Покрытые инеем мощные каменные колонны уходили вверх и терялись в темноте, убегали вдаль и тоже терялись в темноте. Сыпал мелкий тихий снег, как будто… Черт, да какая разница. Снег в октябре, ледяной зал с колоннами в кирпичной пятиэтажке на Мойке, одно другого не лучше… Он повернул голову вправо, на свет. Там горел камин размером со сцену какого-нибудь театра, внутри трещали толстенные бревна. Перед камином стояло кресло с высокой спинкой, вырисовываясь на фоне огня четким готическим силуэтом.

Он поежился, пошел к камину, вытянув перед собой окоченевшие руки.

— Вот и хорошо. Здесь нам с тобой никто не помешает, братское сердце.

Голован чуть не подскочил. В кресле, небрежно закинув одну костяную ногу на другую, расположился человеческий скелет. Он выглядел так, словно покрывавшая его плоть не истлела от времени, а была срезана, как у туши на мясокомбинате. На красновато-мраморных костях кое-где болтались остатки мышц и сухожилий, череп венчала форменная фуражка с черным бархатным околышем и звездой посередине. Скрипнули позвонки, на Голована уставились наполненные огнем глазницы.

— Не признал меня? — эхом прокатилось по залу.

Голован дернул глазом, выдавил полувопросительно:

— Лютый?..

— Молодца! Говорящих скелетов огэпэушников не боишься? — Лютый рассмеялся. Из клетки ребер брызнули в стороны какие-то мокрицы. — Хотя таким, как ты, все по барабану. Расстрельные статьи, вечные муки… Чего хотел от меня, убогий? Чего искал-то?

Спина Голована совсем застыла, зато лицо, казалось, вот-вот треснет от жара.

— Поговорить хотел… — Он с трудом разлепил спекшиеся губы. — За Матроса, за Студента…

— Первому ты ничем не поможешь, а второму ничем не помешаешь. Оба они мои! — отрезал Лютый. — Что-нибудь еще?

Голован качнулся вперед, к огню, будто его толкнули в спину. Выбросил вперед ногу, удержался. Но назад отступить уже не мог, не пускали. Даже лицо отвернуть не получалось.

— Я не знаю, — прохрипел он. — Отпусти меня.

— Вот так просто? А с этим как быть?

Из тени бесшумно выступили две фигуры. Хозяин квартиры на Мойке, перекинув пробитую голову за спину, как капюшон, мелкими шажками вальсировал в обнимку со своей мертвой женой. Его переломанные пальцы торчали в стороны, как у пугала, жена то и дело поправляла рукой порванные чулки. Они прокружились в каком-то шаге от Голована, обдав его сырым запахом крови — он видел, как скручивались и дымились их волосы от жара камина, как плясали отблески огня в мертвых глазах, — и растворились в темноте.

— Меня то и дело попрекают вашей бессмысленной жестокостью, — прогремел голос Лютого. — Всеми этими жуткими подробностями. Одно дело, когда кого-то убили и ограбили… Люди ведь тоже не дураки, с пониманием относятся порой. Папаша и сам грабил несчастных полуживых блокадников, сынок за это поплатился, как бы все ясно… Но совсем другое дело, когда они узнают про сломанные пальцы, выбитые зубы, отбитую печень… Ах да, еще про изнасилованную жену. Вот и говорят, что вы мое отродье, мое семя… А почему я за вас должен отвечать?!

Лютый с раздражением оторвал болтавшийся на берцовой кости обрывок мяса, швырнул в огонь.

— Что за бредовые фантазии? А ведь я тут совершенно не при делах! Я не занимаюсь такими мелочами! Эпидемии, катастрофы, кривая преступности — это сколько угодно, это мой уровень! Я специалист по вселенскому злу, а не по… Тьфу! — Он плюнул в камин, там что-то с грохотом взорвалось. — Не по сломанным пальцам!

«Ого, мне бы так плеваться», — автоматически, без смысла подумал Голован.

Горящие глазницы впились в него, словно прочитав мысли.

— Вижу, толковать бесполезно. Пора закругляться, — прошипел Лютый.

Лязгнуло железо. Откуда-то сверху в пасть камина спустились, как декорации, четыре цепи с огромными крючьями на концах. На трех из них дергались, извивались и орали благим матом Круглый, Химик и Сыч, продетые за ребра и спины, словно рыболовная наживка. Но крики быстро стихли. Одежда вспыхнула в раскаленном воздухе, тела судорожно скрючились и потемнели. Через несколько секунд только огненные дорожки пробегали по обугленным, страшно усохшим остовам.

— Теперь твоя очередь, Голован. Ступай.

Он ничего не мог поделать. Левая нога тяжело оторвалась от пола, сделала шаг. Правая нога. Левая. Зубы заломило от жара, запахло паленым волосом. Воздух вокруг сгустился, и Голован понял, что сейчас прыгнет прямо на свободный крюк, насадится горлом на раскаленное добела острие.

Он растянул почерневшие губы и завыл.

— Ага, перессал, братское сердце? Очко заиграло?

Голован замер перед самым камином, подавшись вперед. От бровей остались темные точки, на лбу и щеках вздувались пузыри. Даже сквозь плотно закрытые веки он видел красное гудящее пламя перед собой.

— Ладно. На первый раз хватит, — сказал Лютый.

Голована отшвырнуло прочь. Он неуклюже перекувырнулся через голову и рухнул на каменные плиты у ног Лютого. Только скелет странным образом преломился в пространстве, умножился сам на себя, раздался в стороны, вверх, и теперь перед скорчившимся Голованом высилась исполинская мраморная статуя — мифическое чудовище, восседающее на троне, головой уходящее в темноту, неохватное для человеческого глаза и разума, как параноидальный морок.

— Делай, что я говорю, и будешь жив, — прогрохотало из темной выси. — Хватит ковыряться по-мелкому, как навозный жук. Собирай бригады, как у Студента, только не утырков спитых, а людей серьезных, деловых, жестких. Подомни под себя один квартал, второй, район, город. Постепенно, день за днем, ночь за ночью, методично, непрерывно, как смертельная зараза. Назначай дань барыгам, цеховикам, проституткам, «гастролерам», торговцам наркотой. Не прощай ни копейки. Качай, качай деньги, они основа всего. За деньги ты купишь весь Питер. Не ухарством своим, не звериной жестокостью, а деньгами и слабостью человеческой. Тебе понятно?

Голован усердно закивал, завороженно разглядывая дышащую, пульсирующую гору из грязно-белого мрамора с кровавыми прожилками.

— Начнешь с одного человека, фамилия Юздовский, кличка — Граф, живет на Васильевском острове. Сдай ему награбленное барахло с Мойки, там есть несколько вещиц, за которые он отвалит хорошие деньги. И вообще присмотрись к этому хлыщу, он тебе еще пригодится… Но не вздумай его трогать!