Элджернон Блэквуд - Женщина и привидение
Надо признаться, к этому времени сердце у меня несколько защемило — я перестала бояться и глубоко прочувствовала скорбный смысл его слов. Однако все это была дичь и несусветица, а убийство женщины, из-за которого я явилась в сей дом, не имело к ней никакого касательства. Мне стало казаться, что я просто сплю и вижу страшный сон, но вот-вот, с божьей помощью, должна проснуться в своей постели.
Я была под таким сильным впечатлением от речей этого несчастного, что не могла сосредоточиться ни на чем другом, даже на собственном спасении.
В сумраке комнаты я шагнула навстречу неизвестному, разумеется трепеща от страха, но со странной решимостью, зарождавшейся в сердце.
— Вы, женщины, — продолжал он, и в голосе его зазвучали первые нотки ликования, — удивительные существа, которых убогая земная жизнь лишила возможности открыть великую сокровищницу своей любви, если бы вы только знали, сколь многим из нас она нужна как воздух! Ведь в ней спасение наших душ! Редкая женщина попадает в такое выгодное положение, как вы сейчас; если бы вам удалось подняться над своим страхом и предрассудками и сделать так, чтобы ваша любовь свободно, без всякой задней мысли, изливалась для всех нуждающихся, вы бы освободили, быть может, сотни, тысячи таких, как я! О, сударыня, еще раз умоляю вас о малой толике сострадания, доброты, нежности — и, если можно, капельке любви.
Сердце мое взволнованно колотилось, из глаз, теперь уже неудержимо, катились слезы. При этом я еще и рассмеялась — очень уж смешно звучало его обращение «сударыня» в этой пустой комнате в полночь на одной из безлюдных лондонских улиц. Впрочем, смех мой сразу же оборвался, перейдя в рыдания, лишь только я увидела, как мое сочувствие подействовало на него: он опустился у моих ног на колени и протянул ко мне руки, а вокруг его головы наметилось какое-то бледное свечение.
— Обними меня и поцелуй, бога ради! — воскликнул несчастный. — Поцелуй, один поцелуй, и я освобожден! Ты уже так много для меня сделала — не скупись же!
Я стояла и колебалась, вся дрожа, решение мое почти созрело, но все еще не хватало духу. Впрочем, страха я уже не испытывала.
— Забудь, что я мужчина, а ты женщина, — настойчиво умолял он. — Забудь, что я призрак, бесстрашно приблизься, прижми меня к груди, поцелуй и дай своей любви излиться. Отрешись на миг от самой себя, соверши поступок. Люби, люби, люби меня, и я — свободен.
Эти слова, вернее, пробужденные силы в глубине моего существа потрясли меня, и нечто несравненно могущественнее страха захлестнуло мою душу, подтолкнув к действию. Не колеблясь более, я сделала два шага вперед и протянула к неизвестному руки. Жалость и любовь переполняли в эту минуту мое сердце — клянусь, это была искренняя жалость и искренняя любовь. Я отрешилась от себя и от своих мелочных скрупул, охваченная великим желанием помочь ближнему.
— Я люблю тебя, бедный, бедный страдалец! Люблю! — проговорила я, заливаясь горячими слезами. — И мне совсем, ну нисколечко не страшно!
Он издал какой-то странный звук, подобный смеху, но все-таки не смех, и поднял ко мне лицо. Слабый уличный свет освещал его, но было еще какое-то свечение, окружавшее его голову и как будто исходившее от его кожи и глаз. Он встал с колен, и тогда я крепко обняла его, прижала к сердцу и поцеловала раз и еще раз — прямо в губы.
У всех у нас погасли трубки, и в наступившей тишине не прошуршал ни один подол, пока рассказчица, справляясь с волнением, проводила ладонью по лицу.
— Что я могу вам сказать, как мне описать вам, скептикам с трубками в зубах, это удивительное ощущение, когда обнимаешь нечто нематериальное, бесплотное и оно прижимается к тебе всем телом и проникает внутрь, растворяясь в твоем существе? Как будто обнимаешь порыв прохладного ветра, жгучее прикосновение летучего огня, проносящегося мимо. У меня словно судорога пробежала по телу, и еще одна, и еще… мгновенный восторг… пламенное упоение… сердце мое рванулось… и я осталась одна.
Комната была пуста. Я зажгла газ, чтобы удостовериться в этом. Последние остатки страха меня покинули, в сердце и вне его звучали восторженные песнопения, как в ранней юности поутру весной. Никакие демоны, тени и призраки не могли бы в ту минуту потревожить моей умиротворенной души.
Я отперла дверь, обошла весь темный дом, спустилась в кухню и даже в подвал, заглянула в сумрачную мансарду. Никого и ничего. Дом был покинут. Я провела там еще один быстролетный час, размышляя, анализируя, гадая — о чем, вы легко сообразите сами, в подробности вдаваться не буду, так как обещала рассказывать только то, что по делу, — и ушла досыпать остаток ночи в своей квартире, заперев за собой дверь дома, в котором больше не было привидений.
Но мой дядя сэр Генри, владелец дома, настоял на том, чтобы услышать мой отчет, и я, разумеется, чувствовала себя обязанной сообщить ему о том, что там произошло.
Но не успела я приступить к рассказу, как он, вскинув руку, меня прервал:
— Сначала я должен признаться в своем маленьком обмане. Столько народу до тебя там побывало, и все видели привидение, это заставило меня заподозрить, не является ли этот призрак плодом их склонной к внушению фантазии. Ведь всем этим любопытным заранее известно, что и как должно происходить. Поэтому я сочинил для тебя некую легенду, с тем чтобы, если уж ты что-то увидишь, это заведомо был не мираж, не химерическое порождение твоей экзальтированной, подвергнувшейся внушению фантазии.
— Так значит, рассказ об убитой женщине и все остальное — ваша выдумка?
— Да. А правда то, что в этом доме жил один мой родственник, который сошел с ума и после нескольких лет болезненной ипохондрии в конце концов, в припадке маниакального страха, покончил с собой. То, что наблюдают посетители, — это его тень.
— Ах, вот как! Тогда понятно… понятно… — растерянно пробормотала я и, вспомнив о бедном страдальце, чья душа все эти годы рвалась и не могла вырваться на свободу, решила, что, пока суд да дело, лучше мне помолчать, — понятно, почему я не видела призрака убитой женщины…
— Вот именно, — кивнул сэр Генри. — Если бы ты что-то увидела, твое свидетельство имело бы особую ценность, ведь его нельзя было бы отнести на счет твоего не в меру впечатлительного воображения, вдохновленного рассказами других «очевидцев».
