Монтегю Джеймс - Граф Магнус
«Подобно многим, ведущим уединенный образ жизни, — пишет он, — я имею привычку разговаривать вслух сам с собой, конечно же не ожидая ответа. Не последовало его, возможно, к счастью, и на сей раз; во всяком случае словесного. Правда, едва отзвучали мои слова, в усыпальнице что-то звякнуло. Я вздрогнул от неожиданности, но тут же решил, что убиравшаяся там женщина попросту уронила на каменный пол железку или медяшку. А граф Магнус наверняка спит очень крепко».
В тот же вечер трактирщик, знавший о желании мистера Рэксолла познакомиться с местным церковным клерком (какового в Швеции принято именовать диаконом), представил его этому служителю в холле гостиницы. В первую очередь англичанин заручился разрешением завтра же посетить усыпальницу де ла Гарди, а затем в ходе завязавшегося общего разговора вспомнил, что в обязанности шведских диаконов входит наставление мальчиков и девочек в вопросах веры перед конфирмацией и решил освежить свои библейские познания.
— Можете ли вы рассказать мне что-либо о Коразине?
Диакон несколько удивился, но охотно напомнил о постигшем это место проклятии.
— Думаю, там теперь одни развалины, — предположил мистер Рэксолл.
— Я тоже, — отозвался диакон. — Мне доводилось слышать, как кое-кто из старых диаконов говаривал, будто там должен родиться Антихрист, и ходили разные слухи…
— Что за слухи? — живо полюбопытствовал Рэксолл.
— Я как раз хотел сказать «слухи, которых я толком не запомнил», — откликнулся диакон и вскоре откланялся.
Зато трактирщик остался один на один с англичанином, твердо настроившимся вытянуть из него все, что возможно.
— Герр Нильсен, — промолвил он, — я уже разузнал кое-что о Черном Паломничестве. Почему бы вам не взять да и поведать мне, что знаете вы? Что привез оттуда граф?
Либо у всех шведов принято не спешить с ответами, либо же трактирщик составлял исключение — то мне неведомо, однако, по свидетельству Рэксолла, герр Нильсен таращился на него добрую минуту, прежде чем вымолвил хоть слово. Потом он приблизился к своему постояльцу вплотную и медленно, словно с усилием, заговорил:
— Стало быть, так, герр Рэксолл, могу я рассказать вам одну маленькую историю, но только и всего. Только и всего. Как закончу, так все — больше меня ни о чем не спрашивайте. Так вот, толкуют, будто еще при жизни моего деда — девяносто два года назад — нашлись два человека, которые завели такой разговор: «Старый граф давно в гробу, и нам на него плевать. Сегодня же вечером пойдем, да поохотимся в его любимом лесу» — они толковали насчет того леса на холме, что вы могли видеть позади усадьбы. Другие люди, которые это слышали, стали говорить: «Не ходите туда, там вы можете повстречать тех, кому бы не надо разгуливать по лесам. Тех, кому лучше бы лежать спокойно». Но те двое только рассмеялись. Лесников там не держали, потому как в тот лес никто не отваживался ходить, да и хозяев в усадьбе в это время не было. Те люди могли делать, что вздумается.
Так вот, ближе к ночи они отправились в лес. Мой дед сидел здесь, в этой самой комнате. Стояло лето, ночь выдалась ясная. Окно было открыто, так что он мог смотреть и слушать.
Стало быть, сидел он, а с ним еще двое-трое, и все прислушивались. Внимательно прислушивались, но поначалу ничего не слышали, а потом оттуда — вы ведь знаете как это далеко — донесся крик, да такой, будто у кого-то вырвали душу. Те, кто был в комнате, с перепугу обхватили друг друга, да так, обнявшись, и просидели еще три четверти часа. А потом — этак эллях[4] в трехстах отсюда — раздался другой звук. Кто-то громко смеялся, но вовсе не один из охотников. Более того, все слышавшие это в один голос уверяли, что смеялся не человек. А потом что-то стукнуло, словно захлопнулась большая дверь, и все стихло.
Когда взошло солнце и стало светло, те люди вместе пришли к священнику и сказали: «Святой отец, облачайтесь и пойдем с нами хоронить тех несчастных, Андерса Бьорнсена и Ханса Торбьорна».
Заметьте, они были уверены в том, что оба охотника погибли. И вот — мой дед запомнил это на всю жизнь — все отправились в лес. Он рассказывал, что они и сами-то походили на мертвецов. Священник тоже был бледным от страха. Когда они пришли за ним, он сказал: «Я и сам слышал ночью в лесу крик, а потом смех, да такие, что если не смогу их забыть, то, наверное, никогда не смогу и заснуть».
Но, так или иначе, в лес они пошли, и у самой опушки нашли охотников. Ханс Торбьорн стоял, прислонясь спиной к дереву, и силился что-то оттолкнуть от себя руками. Да, он был жив. Его увели оттуда, привели в Никоонинг, к нему домой, и он прожил до самой зимы, но в себя не пришел: так и продолжал что-то отталкивать. Андерс Бьорнсен тоже был там, и он лежал мертвым. И вот что я о нем скажу: при жизни Бьорнсен слыл писаным красавцем, но теперь на нем не было лица. Вовсе не было, ибо вся его плоть была ободрана или сгрызена до самых костей. Вы понимаете, до самых костей? Мой дед помнил это до конца дней. И они положили Бьорнсена на погребальные носилки, которые принесли с собой, и покрыли материей, и запели, как могли псалом, и понесли тело. И едва успели допеть до конца первого стиха, как один, тот что держал носилки со стороны головы, упал, а остальные обернулись и увидели, что ткань с лица Бьорнсена сползла и глаза его глядят вверх, ибо их нечем прикрыть. Этого они вынести не смогли. Священник снова с головой укрыл покойного тканью, послал за лопатой, и его похоронили на том самом месте.
Согласно заметкам мистера Рэксолла, на следующий день, вскоре после завтрака, пришел диакон и повел его в церковь. Оказалось, что ключ от усыпальницы висел рядом с кафедрой, и исследователю подумалось, что коль скоро дверь в церковь обычно не запирается, ему, коли он сочтет увиденное в усыпальнице заслуживающим более тщательного изучения, будет совсем нетрудно попасть туда и в одиночку. Надо сказать, что помещение выглядело впечатляюще и многое в нем оказалось достойным внимания. Величественные надгробные памятники, относившиеся главным образом к семнадцатому и восемнадцатому векам, украшали гербы и хвалебные эпитафии. Центральное место под сводом занимали три медных саркофага, покрытых искусной гравировкой. На крышках двух из них, по обычаю шведов и датчан, были изображены распятия, а на третьем, оказавшемся надгробием пресловутого графа Магнуса, — человеческая фигура в полный рост. По сторонам саркофага красовались выполненные в той же технике жанровые сцены: битва у стен города с изрыгающими огонь пушками и отрядами пикинеров,[5] казнь и странное изображение человека, бегущего по лесу с развевающимися волосами и распростертыми руками, за которым гналось некое диковинное существо. Можно было предположить, что страшилище стало результатом неудачной попытки художника изобразить человека, однако, учитывая мастерство исполнения всех прочих деталей, мистер Рэксоллл счел подобное маловероятным. Скорее пугающе-приземистая фигура, закутанная в балахон с капюшоном, из-под которого высовывалась отнюдь не рука, но нечто похожее на щупальце какого-то дьяволского создания, — необычный образ соответствовал замыслу автора. «При первом взгляде на эту сцену, — пишет мистер Рэксолл, — я решил, что вижу аллегорическое изображение преследования грешной души каким-либо демоном, возможно как-то связанное с таинственной историей самого графа Магнуса. Ну, так, — сказал я себе, давайте посмотрим на задний план. Нет ли там дьявола, трубящего в рог?»
