Энн Райс - Волки на переломе зимы
В небольшом чугунном камине умиротворяюще играл огонь. По обе стороны дубовой кровати, небрежно застеленной блеклым клетчатым пледом, поверх которого лежали отделанные кружевами подушки, мягко светили лампы со стеклянными абажурами.
Она сбросила с кровати покрывало и помогла ему снять куртку, рубашку и штаны. Воздух был теплым, сухим и ароматным, как всегда в ее доме, ее маленькой берлоге.
От испытанного облегчения на него навалилась слабость, но продолжалось это всего несколько секунд, а потом он принялся целовать ее, как будто они вовсе не разлучались. «Не торопиться, только не торопиться», – повторял он себе, но эти уговоры не слишком помогли. Все получилось горячо, бурно, грубо и изумительно.
Потом они лежали в полудреме бок о бок, а в оконные стекла барабанил дождь. Очнувшись и повернув голову, он увидел, что она лежит с открытыми глазами, глядя в потолок. Только из кухни падал свет. И там готовилась еда. Он чуял это. Жареная курица и красное вино. Он отлично знал этот запах и вдруг почувствовал такой голод, что не мог уже думать ни о чем другом.
Они вместе пообедали за круглым дубовым столом; Ройбен в махровом халате, который выдала ему Лаура, а она в одной из своих излюбленных изящных белых фланелевых ночных рубашек. Эта была украшена скромной голубой вышивкой, голубыми ленточками на вороте, манжетах и разрезе, голубыми пуговичками, и все это изумительно шло к ее несколько отсутствующей, но все же ослепительной улыбке и сияющей коже.
Во время еды они молчали. Ройбен жадно поглощал все, что имелось на столе, а Лаура, к его удивлению, тоже ела, а не гоняла, как обычно, куски по тарелке.
Покончив с едой, они погрузились в спокойствие. В камине потрескивали горящие поленья. И весь домик казался надежной твердыней, противостоящей колотившему по крыше и окнам дождю. Каково было расти под этой крышей? Он не мог представить себе этого. И пусть он сделался морфенкиндом, большие леса оставались для него чуждыми и дикими.
Ему всегда очень нравилось, что они не нуждаются в болтовне, что они могут проводить друг с другом целые часы в молчании, что они разговаривают без слов, но что же они молча говорили друг дружке сейчас?
Она неподвижно сидела на дубовом стуле, положив левую руку на стол, а правую – на колени. Казалось, что она следила за тем, как он подбирал все без остатка с тарелки (он заметил это только теперь), и еще он почувствовал в ней что-то необычно привлекательное – в очертаниях полных губ и в массе волос, обрамлявших ее лицо.
А потом до него дошло и отозвалось ознобом, пробежавшим по лицу и шее. Почему, ну почему он не понял этого сразу?
– Ты это сделала… – прошептал он. – Приняла Хризму?
Она промолчала. Будто он ничего не сказал.
Да, ее глаза стали темнее и волосы – пышнее, гораздо пышнее, и даже пепельно-русые брови потемнели, так что она теперь казалась не собой, а своей собственной сестрой – очень похожей, но совсем другой, – и даже румянец на ее щеках обрел более глубокий оттенок.
– Боже милостивый… – беззвучно прошептал он. Тут сердце в груди у него затрепыхалось, и он почувствовал тошноту. Именно так он выглядел в чужих глазах перед тем, как свершилась его трансформация, когда окружавшие его люди понимали, что с ним «что-то происходит», а он чувствовал себя совершенно оторванным от всех и не испытывал ни малейшего страха.
Неужели она стала такой же чужой ему, как он – своей семье? Нет, быть такого не может. Это же Лаура, Лаура, которая так радостно встретила его, которая сама пригласила его в постель. Он почувствовал, что краснеет. Как же он не сообразил?
Выражение ее лица нисколько, ни капельки не изменилось. Точно так же было и с ним. Он точно так же смотрел, зная, что окружающие чего-то хотели от него, и не мог им этого дать. Но ведь в его объятиях она податливо таяла, как и прежде, и вся отдалась ему, доверчивая и близкая.
– Разве Феликс тебе ничего не сказал? – спросила она. Теперь он понял, что даже голос у нее переменился. Тембр стал богаче, и он мог бы поклясться, что и кости ее лица сделались массивнее, хотя это мог быть всего лишь обман, порожденный его испугом.
Он не мог выдавить из себя ни слова. Не знал, каким именно должны быть эти слова. Вдруг его обдало отголоском жара от их недавней любви, и он тут же воспрянул. Он снова хотел ее, но при этом ощущал… тошноту, что ли? Неужели его мутит от страха? Он почувствовал острый приступ ненависти к себе.
– Как ты себя чувствуешь? – заставил себя сказать он. – Может быть, какую-нибудь дурноту? Я хочу сказать, что имеются побочные эффекты…
– Вначале меня подташнивало, – ответила она.
– И ты была тут одна, и никто?..
– Ко мне каждую ночь приезжал Тибо, – сказала она. – Иногда Сергей. А иногда Феликс.
– Черти… – пробормотал он.
– Ройбен, не надо, – сказала она очень простым и искренним тоном. – Ты не должен и мысли допускать, что может случиться что-то дурное. Не должен.
– Я знаю, – чуть слышно отозвался он. Он ощутил нервную дрожь в лице и кистях рук. Надо же – в кистях! Кровь в венах забурлила. – Тебе угрожала какая-нибудь опасность?
– Нет, ровным счетом ничего, – ответила она. – Просто ничего. Они мне все объяснили. Если после Хризмы не бывает серьезных повреждений… Умереть можно, если раны такие, что Хризма не может их пересилить.
– Это я понимаю, – заметил он. – Вот только у нас нет сборника инструкций, где было бы сказано, когда начинать бояться.
Она снова промолчала.
– И когда же ты решилась?
– Почти сразу же, – ответила она. – Я просто не могла устоять. Уговаривать себя, что необходимо все обдумать, взвесить должным образом, было просто бессмысленно. – Ее голос и выражение лица сделались теплее. Это была Лаура, его Лаура. – Я хотела этого и сказала Феликсу, сказала Тибо. – Он разглядывал ее, успешно справившись с порывом снова утащить в кровать. Кожа Лауры выглядела упругой, юной, и, хотя она никогда не производила впечатления увядающей, она сделалась намного краше. Глядя на ее губы, он с трудом преодолевал искушение поцеловать их.
– Я пошла на кладбище, – продолжала она. – Поговорила с отцом. – Говоря это, она смотрела в стороны, видимо, ей было нелегко сказать все это. – Ну… мысленно говорила с отцом, – добавила она. – Знаешь, они все там лежат, сестра, мать, отец. Я говорила с ними. Рассказала им все. Но решение я приняла еще до того, как уехала из Нидек-Пойнта. Я знала, что приду именно к этому.
– А я все время был уверен, что ты откажешься, скажешь «нет».
– Почему? – ласково спросила она. – С чего вдруг ты так решил?
– Сам не знаю, – ответил он. – Потому что ты так много потеряла и могла хотеть намного большего. Потому что ты потеряла детей и могла желать еще одного ребенка, не малыша-морфенкинда, каким бы он ни оказался, а простого ребенка. Или потому, что считал, что ты веришь в жизнь и думаешь, что жизнь сама по себе стоит того, от чего мы ради нее отказываемся.
