Геннадий Мурзин - Нереальное – реально. Нечто сродни мистике
Оцепенение, похоже, прошло: очухавшись, люди зашикали на меня, красноречиво вертя пальцами у висков, а один, наклонившись к уху, зашептал:
– Люди в сером, гляди, снимают и записывают твою трепотню, – потом, осуждающе покачав головой, спросил. – Приключений, да, ищешь на задницу?
Вполне советское предостережение соседа. Несмотря на умный совет, продолжаю энергичнее прежнего гнуть свою линию:
– Пора менять такую власть, прежде всего, президента. Люди, проснитесь! Оглянитесь вокруг! Кучка, близкая к власти, жирует, а мы, лохи, что?
Кто-то в первых рядах произносит:
– Спятил мужик… В психушку его, в психушку!
Грустно качая головой, обвожу публику взглядом. И тут замечаю одного из тех, которые в сером, грозящего издали мне пальцем: все, мол, попался, пескаришка проклятый; на крючочке у нас теперь, голубчик. Чувствую, как с боков начинают меня сильно теснить.
Только тут понимаю, что уже блокирован, что свободы – тю-тю. Начинаю задыхаться. Становится страшно. Рывок в сторону выходной двери, однако держат цепко. Тогда истерично кричу:
– Не замолчу!.. Нет!.. Никогда!..
Чувствую, как по лицу начинают сползать слезинки. Становится жутко стыдно.
…Открываю глаза и долго не могу понять, сон это был или по правде смелую речь толкал в массы?
Правдоруб
То ли это красный уголок жилконторы, то ли иное присутственное место. Сюда нагрянул, окруженный прихлебателями, сам Эдгар Стессель, губернатор. Злой, как черт: седой головой трясет, слюной брызжет, матерится, будто ломовой извозчик. Что он здесь делает? Прибыл на разборку. Что я делаю тут же? Скорее всего, нарочным вызвали.
Россель сидит за грубо сколоченным столом и изучает тексты. Скрупулезно изучает, пристрастно, ни одну запятую не оставляет вне своего внимания.
Я же стою перед губернатором. Не на навытяжку, между прочим, стою, а этаким независимым фертом и всем своим видом как бы говорю: меня, брат, на испуг не возьмешь.
Скосив глаз влево, вижу: в углу сидит ведущий информационно-аналитической программы четвертого канала Екатеринбургского ТВ Егор Овнин. Он молчит и лишь угрюмо смотрит на происходящее. В моей голове проносится: «Что он-то здесь делает и почему без привычных телекамер?»
А… Ну, ясно: присутствует на разборке в качестве соучастника, сообвиняемого, соответчика по делу.
Вновь скосив в сторону Овнина глаз, подмигиваю: не боись, мол, выкрутимся; не в таких передрягах бывал, а ведь жив, слава Богу. Овнин не откликается. Наоборот, отворачивается.
Стессель щелкает пальцами: это он так подзывает обслугу, то есть прихлебателей. Те всем гамузом устремляются к нему, но впереди всех, растолкав локтями, оказывается председатель облдумы Никита Воробьев. Он заискивающе и, скрючившись в полупоклоне, ест глазами губернатора.
– Фурычишь что-нибудь? – спрашивает Россель и тычет пальцем в ноутбук.
– Всенепременнейше, Эдгар Эдуардович, – отвечает Воробьев и скрючивается еще замысловатее.
– Ну, так найди! – командует Стессель.
Воробьев быстро-быстро стрекочет клавишами и находит.
– Извольте лицезреть, дорогой наш и незабвенный Эдгар Эдуардович, – говорит Воробьев и, не разгибая спины, пятясь, отступает, но продолжает преданнейше пожирать взглядом губернатора.
С моей стороны экран не виден. Любопытство разбирает: что там? Приподнимаюсь на цыпочки и заглядываю через верх. Понятно: диаграмма, которую вчера показал в своей программе Овнин; для диаграммы взяты данные из моих статей в Интернете. Уж как Овнин меня нашел – одному Богу известно.
– Лжешь, мерзавец! – кричит Стессель на меня, разглядывая диаграмму. – С чего, хрен собачий, взял, что уровень жизни в руководимой мною области неуклонно снижается? Статистики не знаешь, да?
В ответ хихикаю.
– Известно всем: есть ложь, есть большая ложь и есть еще чудовищная ложь, то есть статистика.
Стессель сверлит меня взглядом.
– Ну, не ханурик ли, а?! С кем, чувырло подзаборное, споришь?! – он протягивает в мою сторону огромный кулак, и я замечаю, что ко мне тянется что-то жутко волосатое и когтистое, не человечья рука, а лапа орангутанга. Губернатор привстает и шипит мне в лицо. – Такие, как ты, слизняк, все здесь у меня, понял?! Прикажу, и тебя по стенке размажут. Кто ты и кто я?! Никто мне не указ! Никто!
– А президент? – ехидно, с подначкой спрашиваю я.
– Этот, что ли? – он смотрит куда-то вверх и злорадно ухмыляется. – Да он… мне во всем верит… Ха-ха-ха! Дурачок ваш президент… Развожу его только так.
Я возражаю:
– Это не мой, а твой, Эдгар, президент, – говорю по-свойски, и сам удивляюсь своей смелости. – И вообще: не сверкай на меня своими глазищами – не из пугливых.
– Ты – клеветник! – взвизгивает, как недорезанный поросенок, Стессель и в мою сторону летит слюнявый фонтан. – А с клеветниками знаешь, что полагается делать?
– Не знаю, – все с той же подначкой отвечаю я.
– Так сейчас узнаешь, – губернатор смешливо кивает в сторону крохотного квадратного оконца. – Они тебе сейчас покажут! Я руки о такую мразь пачкать не стану. Мой электорат за меня все сделает. И как сделает?! Любо-дорого!
Гляжу в оконце и вижу, как в нашу сторону течет взбаламученная толпа, состоящая из баб: что-то кричат и кулаками по верх голов размахивают. Впереди толпы – председатель женсовета, активистка «Единой России». Это она организовала группу поддержки.
Егор Овнин встает и презрительно сплевывает на пол.
– Меня – увольте! – говорит он и направляется к выходу. – В вашем идиотическом шоу участвовать не желаю, – Овнин громко хлопает дверью и скрывается.
Стессель цедит сквозь зубы:
– Рупор дерьмократии изволил удалиться. Тоже мне, птица. Мирюсь. Но до поры, до времени ведь. Лопнет терпение мое, и подрежу крылышки-то, ой, как подрежу.
Я снова подначиваю:
– Ты, Эдгар, на всё горазд. Кроме одного: за двенадцать лет так и не смог сделать жизнь народа достойнее.
– А это мы сейчас увидим и услышим, – хихикает Стессель. – Как говорится, глаз народа – глаз Божий. Народ уж близок, грядет твой час расплаты.
– Думаешь, боюсь, да? – спрашиваю, с прищуром разглядывая губернатора. – А вот и нет! Иду я сам толпе навстречу!
Выскакиваю из помещения. Вижу разъяренных старух. Уже издали кричу им:
– Остановитесь, дурочки!
Председатель женсовета, оглядываясь на ведомых, почему-то жалким голоском, похожим на голос председателя правительства области, пищит:
– Не слушайте! Он – провокатор! И большой баламут!
Я в ответ громко хохочу.
– Ха-ха-ха! Самый большой баламут в области – это ты. Баламут и демагог! Послушайте, что я скажу, – это я обращаюсь к толпе.
Толпа сбавляет бег, но напор ее не ослабевает. Самая разгоряченная бабонька кричит:
– Так, это ты виновник всей бучи?! Бабы, давайте разберем его на кусочки и по кусточкам раскидаем!?
Толпа, тяжело дыша, надвигается.
– Кого вы защищаете, кого? Вы, получающие скудную пенсию, на которую прилично жить невозможно, идете защищать человека-обманщика, человека жирующего? Вам обещана прибавка к пенсии в двести пятьдесят рублей, в то время как Стессель для себя сделал прибавку к своей зарплате в пятьдесят тысяч рублей сразу.
Услышав эту цифру, остановилась одна сморщенная старушонка.
– А не врешь?
– Сами можете спросить.
– Стоп, бабы! – машет сухонькой ручонкой старуха. – Надо разобраться.
Толпа останавливается, но продолжает полыхать жаром. Председатель женсовета, не замечая, что за ней уже никто не следует, продолжает столь же ретиво бежать и что-то лозунгово кричать.
Благоприятный момент и я им пользуюсь.
– Согласитесь, бабы: губернатор – не президент Америки, даже не президент России.
Старушонка чешет в затылке.
– Чего ты мелешь? Зачем приплетаешь Америку? Причем тут она?
– А притом! – кричу громко, чтобы услышали даже в задних рядах. Зарплата президента самой богатой и самой могущественной страны всего сто тысяч долларов…
– Ничего себе, – старушка качает головой, пытаясь в голове, видимо, перевести на наши деньги. – Много получается.
– Совсем немного, – возражаю я. – Сто тысяч долларов в год, а в месяц получается, что восемь тысяч триста тридцать три доллара. Пересчитав по курсу (двадцать шесть рублей за доллар), оклад Буша получается двести шестнадцать тысяч шестьсот пятьдесят восемь рублей. Это у Буша, а у Стесселя…
– Ну, у него, конечно, меньше.
– А вот и нет! – радостно выкрикиваю я. – С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.
Старушка с сомнением качает головой.
– Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, – не верю…
– А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.
Кто-то из толпы говорит:
– Если это правда, то…
