Александр Бушков - Другая улица
– Ну, ребята, – говорю, – будем вежливы, не шляхта, чай…
Вынул я наган из кобуры (ни одного патрона к нему не осталось, но все равно на меня записан), постучал рукояткой по воротине и заорал:
– Есть кто живой, люди добрые?
Пес так заливался, что вряд ли меня было слышно в доме – но тут уж, как говорится, главное – вежливость соблюсти. Честью представились, мол… А могли и по окнам из винтовочки для пущей доходчивости. Великое дело – приличия.
И точно как по сигналу распахнулась дверь, появился единичный экземпляр человеческой породы мужского пола и стал спускаться по ступенькам – без замешательства, с этаким хозяйским достоинством. Идет к нам с таким видом, словно и не замечает, что его Галиб, так, якобы невзначай, на прицеле держит – не то чтобы винтовочку нацелил, но дуло аккурат смотрит на хозяина. Галиб у нас был особо недоверчивый, это его качество нам потом жизнь спасло, но это уже другая история…
Кряжистый такой мужик, одет не паном, но справно, и сапоги начищены. По виду вроде бы дед, бородища не хуже иного веника, да вот седины ни в ней, ни в волосах что-то не видно. Так что вполне может оказаться, он мне едва-едва в отцы и годится, какие там деды. Знал я этот местный финт с фокусом. У белорусов, знаете, как-то так уж суждения устроены: если борода – значит, непременно дед преклонных годочков. Вот некоторые хитрованы и пользовались: отрастит бороду до пояса – дед я, дед, уж с ярмарки еду, какой от меня, божьего старичишки, вред… А доведись до переделки, этот старче божий, если ты лопухнулся и боевому самбо не учен, шею свернет, как куренку…
Вот и этот, похоже, из таких. Нет у него ни в осанке, ни в движениях особенно уж пожилой незграбности, как тут выражаются. Крепок, черт. И взгляд неприятный, очень даже. Но мне с ним, в конце-то концов, не детей крестить, главное, оружия при нем не видно. И вот теперь уж, если в доме есть кто с оружием, палить они уже не станут – могут запросто и этого бирюка срезать, я ж специально так держусь, чтобы им от окошек прикрываться…
– Здравствуйте, – говорю, – хозяин.
– Здравствуйте, пан военный, коли не шутите, – отвечает он вроде бы вежливо, но с явно присутствующей насмешечкой.
Вообще, что-то не заметно в нем ни страха, ни тем более униженности. С чувством собственного достоинства куркулек. А ведь пожил на свете достаточно и должен понимать: в нынешней неразберихе, когда власть и порядок нужно искать за сто верст с фонарями, жизнь его копейки не стоит…
«Интересно, – думаю я, – ты и перед польскими жандармами так же нос задирал или все же картузик снимал? Ну, да некогда о таких высоких материях…»
– Немцы поблизости есть? – спрашиваю.
Посмотрел он на меня опять-таки не без подковырочки и спокойно говорит:
– Пока что не было. Но вскорости, я так полагаю, появятся. Очень уж они быстро катят…
По-русски он довольно чисто балакает, хотя словечки местные и вставляет. По моим первым впечатлениям, это все же не лях, а белорус – что, впрочем, может нашего положения и не облегчить…
Он с этаким невинным, как у малого дитятки, видом спрашивает:
– Пан военный ищет немцев?
– Пан военный, – говорю я так же спокойно, чтобы не думал, пень хуторской, будто меня так легко вывести из равновесия, – в первую очередь ищет, что бы поесть. Проголодались, знаете ли.
– Еда денег стоит, – говорит этот куркуль. – Особенно в такие хлопотные времена. Хотя если так себе подумать и рассудить… Нынче за еду и денег брать не стоит: поди угадай, какие деньги завтра будут иметь хождение и чьи, а чьи обернутся бумагой…
Вижу краешком глаза, Фомичев начинает закипать. Но я ему взглядом приказал не рыпаться. И говорю:
– Так ведь и на промен ничего не имеем, пан хозяин… Придется уж вам благодетелем побыть. Благо нас не рота и даже не взвод, а всего, как видите, трое. Быть не может, чтобы на таком богатом подворье лишнего куска не нашлось…
– А завтра взвод придет, – говорит он этак задумчиво, словно сам с собой разговаривает. – А там и рота. А то и немцы. И останутся четыре голые стены…
Я не завожусь. Стою и даже улыбаюсь ему благожелательно, будто неведомо какую мудрость слушаю. Спросил только:
– Давно в этих местах обитаете?
– Да уж годочков полсотни.
Я, вовсе уж лыбясь, говорю:
– Ну, тогда многое должны помнить…
Вот именно. И революцию он должен помнить, и Гражданскую, и несчитаных атаманов, и наши с поляками войны, и банды, которые уже после войны тут шастали. А главное, должен помнить, что в такие времена у кого на плече стрелялка – тот и пан…
Я на него голос не повышаю, и автомат у меня на плече висит свободно. Гляжу ему в глаза с улыбочкой, вот и все – и улыбочка у меня, что греха таить, отнюдь не дружелюбная. Но в том-то и штука, что так – выгоднее. Орать и тыкать дулом в рожу – не самый лучший метод. А вот если человек видит, что ты не суетишься, не дергаешься попусту, а стоишь себе, как монумент, твердо уверенный добиться своего – это на умного даже сильнее действует, чем карабин под носом. Многократно проверено на опыте.
А он умный, это видно. И тактику мою понял, и меня.
Цыкнул на пса вроде негромко, но так, что тот кубарем в будку влетел, отступил на шаг, рукой повел:
– Ну, пожалуйте, паны военные. Что-нибудь да найдется.
Вот вам и мирное разрешение конфликта. И лицо он как бы сохранил, что в прямом, что в переносном смысле, и мы не тратили ни нервов, ни патронов…
Идем по двору. Тишина полнейшая, ни малейших признаков присутствия домашней живности. Хоть бы какой завалящий куренок по двору болтался или свинья хрюкнула. А дождей давненько уже не было, пылища во дворе обильная накопилась, и на ней куча разнообразнейших следов и от колес, и от копыт. Ну, я ж старый пограничник, мне следы читать положено не хуже, чем индейцу в романе, и у меня понемногу начинает складываться версия. И окончательно она укрепляется, когда в доме встречает полная тишина: никаких чад и домочадцев любого пола и возраста. Ну, логично…
Сели мы в горнице – большой, просторной, на два окна. Посмотрел я на стену, а там висит здоровенная фотография, сразу видно, старых времен: этакий ухарь-солдатик царской армии, усики закручены, бескозырка со всем шиком набекрень сдвинута, на груди Георгиевская медаль. Определенно говорить трудно, но есть с хозяином нечто общее. И сдается мне, что это он ее для немцев вывесил, зараза, – поляки у себя, я точно знаю, этакие реликвии славного прошлого отнюдь не приветствовали, да и при наших лучше бы в чулане подержать…
Возвращается наш бородач, несет кое-что. Ну, с первого взгляда ясно, что хитрый черт поступил по принципу: «на тебе, боже, что самому негоже». Сало желтое, запрошлогоднее, луковицы квелые, колбаса домашняя, издали видно, давненько лежала, хлеб, как тут же и выяснилось, подчерствевший. Ну да в нашем положении не до привередливости, мы и эту заваль так рубанули, что за ушами затрещало. Смотрю, несет бутылку самогонки. Посмотрел на меня, ухмыльнулся в бороду и, ни слова не говоря, плеснул себе чуток в стакашек, выцедил. «Ах ты ж, – думаю, – хитрован!» Я как раз подумал: «А чего тебе стоит, дядя, туда плеснуть какого-нибудь крысомора?»
Ну, и мы приняли по стакашку – небольшому, потому как увлекаться в нашем положении не следует. Достал он кисет, скрутили мы по цигарке, и жизнь показалась вполне веселой.
Кивнул я на фотографию:
– Никак ты, хозяин?
– Ну, – говорит он довольно равнодушно.
– Геройствовал, значит? Медаль заслужил…
– А… – махнул он рукой. – Толку-то от нее…
Я спрашиваю:
– Ну а потом за кого воевал, кавалер?
– А за хозяйство, – говорит он и рукой вокруг показывает. – Исключительно за него. А за хозяйство, хлопец, воевать тяжелее всего. Потому что то и дело шастают туда-сюда всякие вояки, и каждый норовит пограбить. Все равно, звезда у него на шапке, орел одноглавый, а то и вовсе никакой воинской эмблемы…
– Но ведь поднялся, я вижу? – говорю я.
– Ну, – отвечает он. – Только душу в угольки пожгло. Напрочь. А теперь опять начинается… Я вас, красных, не обессудь, не так чтобы и люблю, но немец еще хуже. Помню я немца… Ты вот шмат сала уплел, другой в карман сунул с парой цибуль – и ушел восвояси. А немец, чтоб ему, грабит аккуратно, как все, что делает. Под метелочку…
– Ага, – сказал я. – То-то у тебя на дворе пусто, как в перевернутой макитре… Всех, кого мог, наладил живность увезти и, надо полагать, из амбаров все подчистил?
Он в бороду хмыкнул:
– Догадался?
– Сложил то да это, – сказал я. – К следам от телег присмотрелся, да и коровьи копыта четко отпечатались… Колеи глубокие, значит, нагружены телеги были так, что оси трещали…
Он ухмыляется:
– Соображаешь… Там… – ткнул он пальцем этак неопределенно, – за Вермянским бором, такие болота начинаются, что, если не знаешь тропинок, в жизни не доберешься до сухих мест. До-олго сидеть можно… Пока не кончится вся эта завируха. Они ж, германцы, непременно у меня какой-нибудь штаб устроят. Место удобное. Это в той стороне – Вермянский бор, лешева глухомань да болота, а вон там – Ружанский шлях, большая дорога. Знаю, учен… В польскую войну у меня жолнежи штаб устраивали, потом ваши, красные, потом опять жолнежи, даже атаман Струк однажды располагался…
