Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.» [3]
Фыркнул:
– Это что за откровения?
– Да вот… – Отчего-то принялся оправдываться Иван, – беседуем…
– И куда ж море-то делось, а?
– Ну… – окончательно смутился писатель и принялся рассовывать бумаги за пазуху и по невидимым карманам, затерявшимся в складках одежды, – это когда летишь над землёй, словно птица… И смотришь сверху, как одно сменяется другим… Фантазия, понимаешь?
– А, ну да. – Петр широко улыбнулся, продемонстрировав остаток зубов, и, покровительственно приобняв того за плечи, доверительно сообщил мне, чтобы я не всё, что излагает Ваня, принимал близко к сердцу. Поскольку он, как человек творческий, облагает чересчур богатым воображением. Сказал, хоть и с добродушной усмешкой, но не без гордости, словно тот приходился ему родным братом. Или даже сыном, потому что иногда и братьям завидуют. В это мгновенье меня осенило: вот, чем ещё отличалась эта компания – никто никому не завидовал. Все были на равных, никто не считал себя лучше, умнее других. Успех одного был общим успехом. Неудача одного – общей неудачей. Нет, они не были стадом – командой, вот правильное слово. Именно командой чёткой, слаженной, с признанным капитаном.
– Пошли, – сказал Петр, – уже народ собирается.
– О, нет! – простонал я, откидываясь на спину, – может, хватит на сегодня? Тайм-аут. Посидим, почитаем… Тыщу лет не держал в руках пергамента…
– Вставай-вставай, – проигнорировал мои жалобы добрый Пётр.
И, поднимаясь, затянул о коварной красотке, не дождавшейся из моря суженого. Иоанн сморщился, словно от больного зуба, сказал, чтобы мы шли вперёд, он догонит, завернул «налево» и оставил меня единственным слушателем. Эту уловку я сумел оценить уже после первого куплета.
– Тягомотина, – сказал я, деликатно опустив своё мнение о певческих способностях Петрухи. – Повеселее песен не знаешь?
– Знаю, – охотно отозвался он. – А ты?
– Запросто. Морскую?
– Валяй.
Я напел первое, что пришло в голову:
Эх, хвост-чешуя,
Не поймал я ни…чего.
Он вытаращил на меня глаза, согнулся в беззвучном хохоте, смахивая слезинки с выгоревших ресниц, а, отсмеявшись, напустил серьёзности на плутовскую физиономию:
– Фу, какие неприличности. Равви не понравится.
– Да ладно, – хмыкнул я. – Развели культ личности. Нормальный парень.
– Он – Учитель. – Уже испуганно возразил Пётр.
– Ну и что с того? Учитель – тоже человек. Вот у нас в школе директор анекдоты обожал. В тетрадку записывал. Называл коллекцией фольклора. Мы раз подглядели – мама дорогая!
– Ну?
– Вот те «ну»!
Спор наш прервал сам Равви, вышедший как раз навстречу. Игнорируя энергичную жестикуляцию Петра, я преградил ему путь.
– Рассуди нас. Я вспомнил одну песню, но она не совсем приличная. Конечно, в женской компании я бы её не спел. Впрочем, смотря, какие женщины, и сколько выпито.
Его рыжеватые брови страдальчески надломились.
– Ты ещё и поёшь?
Я даже немного обиделся.
– Почему нет? Я, между прочим, и на гитаре играл когда-то. Жаль, с собой нет.
– Очень жаль, – согласился Равви, но я почему-то не поверил в искренность его сожаления. – Чем же ты решил меня удивить? Неприличной песней? Думаешь, я их никогда не слышал?
– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.
– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?
– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.
Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.
– А, когда я рыбачил, у нас пели…
И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.
Равви оказался прав насчёт незваных гостей. Откуда ни возьмись, припёрлась прорва народу. Потянулись толпы сирых и убогих, демонстрирующих свои болячки и увечья, и просто желающие поговорить «за жизнь». Равви принимал всех, выслушивал, отвечал. Сейчас в нём не было утреннего бунтарства. Он говорил тихо и ровно о добре, любви, свободе и равенстве людей, о том, что нужно относиться к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. О том, что в мире слишком много зла, а мир, переполненный злом, обречён на гибель. Банальные, в общем-то, вещи, но что-то цепляло в его словах, притягивало, как магнитом.
Я снова стал свидетелем очередной порции невероятных исцелений. Он привлекал своих спутников, показывал, рассказывал, как и что. Я тоже, хоть и стоял в сторонке, смотрел, слушал и всячески старался воспринимать, но это было нелегко, так что к концу у меня голова разболелась.
Равви говорил, что надо концентрироваться, чувствовать холод и тьму в существе человека, и изгонять их, а освободившееся пространство заполнять теплом и светом, причём стараться тратить минимум сил, (а мне даже послышалось «энергии», хотя как в этом допотопном времени могло возникнуть это слово?), иначе на всё не хватит, и что навык придёт с опытом. Периодически обращался к стоявшим полукругом ученикам, мол, понятно? Те с умным видом кивали, и даже сами пытались руками водить. Прямо-таки школа экстрасенсов, с одним отличием: я своими глазами видел, как зарубцовывались жуткие язвы, исчезали гнойники, как возвращался румянец на синюшные лица. Я мог сто раз сказать себе: этого не может быть, но я видел это собственными глазами, вот ведь штука!
А поодаль стояла корзина с рыбой, и каждый мог подойти и взять, сколько захочет. Попадались люди совестливые: возьмут одну, и спасибо. Но таковых было меньшинство. Народ, он во все времена народ – любитель халявы, в этом я смог убедиться воочию: в общей массе хапали столько, что так и подмывало крикнуть: «Не больше двух в одни руки!» Но я терпеливо ожидал, когда корзина опустеет: что-то скажут те, кому не досталось? Но народ прикладывался, а корзинка оставалась полнёхонькой, словно было в ней не то, что двойное дно – тройное, а то и четверное. Я раз сто заглянул: не пустеет, хоть ты тресни.
Под конец, когда Равви выглядел совсем измотанным, явилось двое хмурых парней, вовсе не похожих на сирых или убогих. Как на подбор – рослые, косая сажень в плечах, – хоть в десант, хоть в спецназ. О чём-то говорили. Равви решительно покачал головой. Те начали горячиться, и я подобрался ближе. Они упрекали Равви за то, что, имея огромную власть над людьми, не хочет использовать её во благо. Равви возразил, что использует её именно во благо. Парни сказали, что он обязан помочь в правом деле освобождения Иудеи от римского господства. Равви отвечал, что против насилия в любом проявлении, и восстание не исключение. Поскольку не приведёт ни к чему кроме новых войн и, как следствие, новых человеческих жертв. Тогда парни принялись орать, перебивая друг друга, и смысл был тот же: терпеть римскую власть нет больше сил, иудеям нужна свобода, а Равви может, но не хочет помочь. Равви ответил, что любая земная свобода – понятие относительное. Есть лишь одна истинная свобода – свобода духа, и что у них её-то как раз он и не чувствует. А значит, им рассуждать о свободе, тем более в масштабах целой страны, бессмысленно и опасно. И что очень устал, и попросил их уйти. Он и впрямь выглядел измученным. Ещё бы. Какая там норма приёма больных у российского терапевта? Двадцать человек? Тридцать? Ну, пусть сорок. А здесь, готов поспорить, побывало не меньше ста.
