Андрей Прусаков - Печать ворона
— Чего здесь? Иды на х…й работай!
— Сам иди на х…й! — сказал Иван.
— Что сказал? — Повар шагнул к духу, но заметил, как шевельнулся нож в руке Ивана, и остановился. — Что, душара, ох…ел, да? Нож палажи!
Их взгляды встретились. И повар увидел, как в карих глазах духа на мгно-венье мелькнула странная тень, и зрачки стремительно почернели, уставившись двумя бездонными, жуткими жерлами. Он открыл рот, но не мог выдавить ни сло-ва. Иван смотрел на него, мысленно втыкая нож в белый, замызганный халат.
Протиснувшись бочком мимо, повар помчался прочь. Иван подошел к Сане. Солдат поднялся, держа на весу рассеченную, залитую кровью ладонь.
— За что он тебя? — спросил Иван.
— Надо в медпункт идти, — ответил Саня. Он не сказал «спасибо», но Иван знал, что поступил правильно.
— Повезло, — завистливо сказал Леша. — Может, в лазарет положат…
— И ты себе полосни, — посоветовал Иван.
— Я б полоснул, да уже не поверят…
Иван проводил Санька до дверей, но двери открылись прежде, чем он успел протянуть руку. На пороге стоял дежурный капитан.
— Что случилось? — спросил он, сразу разглядев рассеченную руку. Иван посмот-рел на приятеля.
— Порезался, — ответил Саня, воровато оглянувшись на Ивана.
— Иди в медпункт, — сказал офицер. — У вас тут все в порядке? — он шагнул в коридор.
Иван промолчал. «Все в порядке, — подумал он, смеясь про себя, — так, немного поножовщины. А так все в порядке! И всегда будет в порядке, пока вы сами не захотите увидеть.»
— Азиф! Азиф!! — позвал капитан. В конце коридора явился повар. Подойдя, он улыбнулся, показывая ряд золотых зубов.
— Здорово, Азиф, — капитан пожал повару руку, как равному. — Слушай, картош-ка есть жареная?
— Сделаем, товарищ капитан! — у азербайджанца пропал акцент.
— Салатик еще сделай, с маслицем, хорошо? Я подойду через полчаса. Да, у тебя там боец руку порезал, ты в курсе?
— Да-а, — улыбочка повара чуть поблекла.
— Я его в медпункт отправил. А так все в порядке?
— Канэшно!
— Ну, все, — капитан развернулся и вышел. Азиф уставился на Ивана с нескры-ваемой ненавистью:
— Иды картошка чисти! Душара!
* * *Капитан ушел, и Азиф отправился в поварскую, кипя от злости. Душара по-смел так смотреть! Он раздраженно открыл дверь поварской и зашел. Внутри на-курено, на ковре перед телевизором сидел Вагиз — здоровенный татарин одного с Азифом призыва.
— Эй, говорил тебе, не кури здесь! — Азиф не курил и не любил табачного дыма. — Капитан тут ходит. Придет скоро.
— Ладно, сейчас ухожу, — Вагиз посмотрел на повара. — Что-то ты нервный ка-кой-то.
— Да, душары совсем ох…ели! — пожаловался Азиф.
— Что, вые…вается кто-то? Так дай ему п…ды! — усмехаясь, бросил дед. — Не можешь, меня позови!
— Кто не может? Я не могу? — оскорбился Азиф. — Капитан помешал, слушай!
— А-а. Хочешь, пойду, разберусь? — Вагиз почесал мощный кулак.
— Не надо сейчас. Скоро капитан придет, увидеть может. Пусть его свои накажут.
Когда Вагиз ушел, Азиф отдал команду помощникам нажарить картошки и сделать салат, сам же отправился в туалет. В столовой туалет ремонтировался, а для нужд поваров во дворе построили деревянную будку.
Азиф вошел в будку и прикрыл дверь. Затем снял штаны и присел над дурно пахнущим отверстием. Когда дело было почти сделано, в дверь сортира раздался странный стук.
— Кто? — спросил Азиф. Никто не отвечал. Послышалось, решил Азиф, но стук повторился.
— Кто тут? — Азиф, не вставая, толкнул дверь: за ней на деревянном крыльце си-дела большая черная птица. Азиф выругался и резко махнул рукой, но птица не сдвинулась с места. Даже не пошевелилась. Она совершенно не боялась человека, даже в позе орла. Азиф привстал, придерживая штаны, а ворон расправил крылья и, резко скакнув, взвился перед лицом азера. Острый клюв метил в глаза. Повар попятился, запутался в штанах и рухнул в выгребную яму.
* * *После наряда Иван и остальные вернулись в казарму. Спать оставалось пару часов. После подъема взвод отправился на строевую подготовку. Разбрызгивая лужи, маршировали на мокром плацу. Крупные желтые листья падали под ноги, закрывая расчерченные белой краской линии построения. Иван шагал старательно, тянул носок и размахивал руками, завидуя, как небрежно и вразвалку ходят деды.
— Воронков, выше ногу! Еще выше! — сержант Немченко был украинцем, и этим все сказано. Художник говорил, что Немченко, как все «хохлы», если прикажут, родную мать расстреляет, но Иван так не думал. Не все люди одинаковые.
Еще круг по плацу. Подметавшие асфальт от листьев духи из соседнего взвода бросали сочувствующие взгляды. Когда все это кончится?
— Воронков, песню запе-вай!
Иван задумался и, услышав свое имя, остановился в замешательстве. Идущий за ним «черпак» Молдован больно наступил на пятку.
— Отставить! Взвод, стой! Раз-два!
Остановились. Немченко подошел к Ивану.
— Рядовой Воронков!
— Я!
— Головка от патефона, — проронил сержант. В строю засмеялись. Это позволя-лось лишь дедам. — Почему не поешь? Команды не слышал?
— Задумался, — ответил Иван.
— О бабах, что ли? В строю нельзя думать о бабах, — весомо произнес Немченко. — О чем надо думать в строю, Воронков?
«Идиотизм какой-то, — подумал Иван. — Вот что ему ответить?»
— В строю надо ни о чем не думать! — сказал сержант. — Солдат должен быстро и четко исполнять приказы командира, так что если я тебе говорю «запевай», ты должен тут же запеть! Все понятно?
— Нет.
— Что не понятно? — Немченко приблизился. Его испещренное шрамами рябое лицо выглядело не слишком дружелюбно. Говорили, что так его избивали деды, но несмотря на жуткие шрамы, Немченко никого не застучал, и в части его уважа-ли. А Иван не понимал, за что. В чем здесь доблесть, за что уважать? Промолчать невелика заслуга. Он и сам молчит…
— Какую песню петь, не знаю.
— Любую! Когда я говорю «петь», ты должен петь! Хоть «В лесу родилась елоч-ка»!
В строю снова заржали.
— Отставить смех! Взвод, шагом марш!
Сапоги дружно вдарили по плацу, разбрызгивая капельки воды из луж.
— Воронков, песню запе-вай!
— Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. Звездная пыль на сапогах. Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок. Солнечный день в ос-лепительных снах!
— Группа крови на рукаве, — подтянул Художник. Он знал песню, в отличие от Тунгуса, неуверенно мычавшего отдельные слова. Черпаки подпевали вяло, дедам петь вовсе не полагалось. — Мой порядковый номер на рукаве!
