Дин Кунц - Что знает ночь?
— Не положено, — здоровяк вошел в кабину, вновь заполнив ее чуть ли не целиком. — Я должен сопровождать вас.
Короткую паузу оборвал Джон, когда они находились между третьим и вторым этажом.
— Мой сын хочет стать морпехом. Хотите дать ему какой-нибудь совет?
— Вы помните ее фотографию? — спросил Хейнс.
— Вашей сестры? Конечно. Я помню.
— Я сомневаюсь, что помните имя.
— Я помню все их имена. Анжела. Анжела Денис.
Память Джона и его слова определенно не развеяли подозрений санитара.
Внизу, когда они проходили мимо регистрационной стойки к выходу, Хейнс заговорил вновь:
— Двадцать два года, она по-прежнему мертва, а парень, который убил ее, у него появилась женщина, которая восхищается им и ведет о нем блог. У него есть поклонники.
— У Билли Лукаса поклонников не будет.
— Обязательно будут. Они есть у них всех. Даже у совсем чокнутых.
Хейнс говорил правду.
— Я только могу сказать, что тут дело в другом. Я могу его только пожалеть. Он не выйдет из этих стен и всегда будет видеть то, что сделал.
По-прежнему недовольный, Хейнс последовал за ним под козырек и толкнул — возможно, непреднамеренно, — когда Джон вытащил из кармана пиджака ключи от автомобиля.
Ключи упали на асфальт. Хейнс подхватил их, зажал в кулаке.
Глаза санитара превратились в щелочки.
— Как это понять: он будет видеть то, что сделал? Непонятный выбор слов.
Джон встретился с ним взглядом, но только пожал плечами.
— Вы так странно вели себя с ним, — добавил Хейнс.
— В каком смысле?
— Грустили, глядя на него. Нет. Не грустили. Ощущали… чуть ли не нежность.
Джон смотрел на кулак, который сжимал ключи, кулак человека, который воевал и, несомненно, убивал, защищая себя.
Потом он посмотрел на свои руки, которыми убил Олтона Тернера Блэквуда двадцатью годами раньше, которыми ранил двух человек и убил еще одного за годы работы в полиции.
— В Италии был блестящий художник, Караваджо, он умер в тысяча шестьсот десятом году, в тридцать девять лет. В то время лучшего художника не было.
— Какое мне до него дело?
— Какое мне дело до вас или вам до меня? Караваджо был далеко не ангелом, его одиннадцать раз привлекали к суду. Он убил человека, ему пришлось пуститься в бега. И при этом он истово верил в Бога. Писал шедевр за шедевром на библейские темы, среди прочего.
— Лицемер, — вставил Хейнс.
— Нет. Он знал свои недостатки, ненавидел их. Мучился из-за своих проступков. Может, из-за того, что мучился, отверг классический идеализм Микеланджело, которого придерживались другие художники. Он рисовал человеческое тело и состояние человека предельно реалистично, на что до него никто не решался. Фигуры на его религиозных картинах не бестелесные или идеализированные. Они глубоко человечны, их страдание истинное.
— К чему вы все это говорите? — нетерпеливо спросил Хейнс.
— Мне нужны ключи от автомобиля. Я объясняю, почему вы должны их мне отдать. Одно из полотен Караваджо называется «Распятие святого Петра». Петр показан человеком старше среднего возраста, полноватым, с изнуренным лицом. Петра уже прибили к кресту, и трое мужчин поднимают крест в вертикальное положение. В этой картине мрачность и угроза, столько насилия. Выражение лица Петра такое многоликое, от него просто нельзя оторвать взгляд. Человек, как вы или я… первый раз мы должны смотреть на эту картину в одиночестве, чтобы никто нас не видел. Изучать ее, отдать ей час, и Караваджо покажет ужас того, кто мы есть, но и величие того, кем мы могли бы быть, поведет от отчаяния к надежде и обратно. Если ему позволить… Караваджо заставит плакать.
— Может, и нет, — покачал головой Хейнс.
— Может, и нет. Но, возможно, заставит. И вот я что вам скажу. Я восхищаюсь талантом Караваджо, его гениальностью и трудолюбием. Я восхищаюсь верой, по канонам которой он пытался жить… хотя часто нарушал их. Но будь я копом того времени, я бы гонялся за ним по всей Европе, пока не поймал, и потом посмотрел бы, как его вешают. Сто работ гения не компенсируют убийство одного невинного человека.
Хейнс пристально посмотрел на него, а потом, видимо молчаливо согласившись с последним, отдал ключи.
Джон пошел вокруг автомобиля к водительской дверце.
— Ваш сын, — раздался вслед голос санитара, — он хочет стать морпехом… как его зовут?
— Захари. Зах.
— Скажите ему, это лучшее, что он когда-либо сделает.
— Обязательно.
— Скажите ему, он никогда не пожалеет о том, что пошел служить, за исключением, возможно, одного мгновения — выхода в отставку.
Джон ждал у открытой водительской дверцы.
— Мне очень хочется узнать, что все это значило.
— Если я еще буду в этих краях на Рождество, приезжайте к нам на обед.
— Договорились. Как пишется Караваджо?
Джон продиктовал фамилию художника по буквам, сел за руль и уехал.
Через несколько недель пурпурные буки, которые росли между двумя полосами подъездной дорожки, поменяют цвет на медный.
К Рождеству листья с них облетят.
Он вспомнил другие пурпурные буки, в парке, их медные листья, чуть присыпанные первым снегом, удивительное зрелище.
Уиллард, тогда еще живой, бегал по снегу с детьми. Его шерсть цветом совпадала с листьями.
Вновь Джон подумал о том, что надо завести немецкую овчарку или собаку другой сторожевой породы. Но тут же пришла другая мысль: животное, возможно, столь же легко, как и человеческое существо, может стать перчаткой, в которой спрячется рука Олтона Тернера Блэквуда.
Вымотавшийся от недосыпания, Джон задался вопросом, в каком состоянии он встретит десятое декабря, день рождения Заха, когда мертвяк нанесет им визит, если, конечно, нанесет.
20
Для Николетты утро прошло прекрасно, в кругу семьи, но во второй половине дня ее настиг кошмар наяву.
Утро в этом доме проходило по заведенному порядку, начинаясь с завтрака, который готовила Никки для всех пятерых членов семьи Кальвино перед уходом Джона на работу. В эти ранние часы никто не звонил по телефону и не принимал звонки. Исключения из этого правила поощрялись крайне редко.
Без четверти восемь Никки отводила детей в библиотеку на втором этаже, где под ее контролем они занимались до ленча. Члены этой веселой компании с удовольствием и учились, и шутили, и дразнились, и разыгрывали друг друга. Обычно львиная доля времени уделялась трем последним занятиям, но всегда — зачастую к удивлению Никки — осваивался положенный объем знаний.
В этот утро разговор за столом отличался от привычной радостной болтовни, всех словно занимали свои мысли, и на занятиях дети не выказывали обычного оживления. Никки отнесла несвойственную им сдержанность на счет вчерашнего позднего обеда: скорее всего, они угомонились позже, чем всегда, а потому не выспались.
