Эдвард Кэри - Заклятие дома с химерами
— Нет, дядя.
— Ты утомляешь его, Туммис. Он легко устает.
— Я сегодня вполне хорошо себя чувствую, дядя, — сказал я.
— Бедный Клод, ты не крепче одуванчика.
— Что такое одуванчик? — спросил я.
— Это не должно тебя волновать. Некоторые из нас, Туммис, были рождены не такими крепкими, как ты, колокольня.
— Он похож на Монумент, дядя? — спросил я. — На статую, возведенную в 1677 году в память о Великом лондонском пожаре? Ту, что двести два фута в высоту? Ту, что стоит на пересечении Монумент-стрит и Фиш-стрит?
— Да, — сказал он. — Очень похож. А ты много читал, Клод.
— Да, дядя, много книг о Лондоне.
— Прости, дядя, — сказал Туммис. — У него было Сидение, понимаешь, и я…
— Больше мне здесь не попадайся.
— Не попадусь, дядюшка.
— Вот и иди.
И несчастный аист ушел, обиженный и весь в соплях.
Дядюшка по имени Аливер
Мой дядюшка Аливер снабжал нас сиропами, микстурами и пилюлями, которые выглядели как помет животных и пахли так же. Дядюшка Аливер был врачом, водопроводчиком человеческих внутренностей, и все его мысли были направлены внутрь. Смотря на человека, он видел лишь то, что находится у него внутри, его выделения и особенности коагуляции, его почернения и синюшность. В его воображении были лишь ожоги и сыпь, его заботили лишь боли и опухоли, ноющие суставы, простуды и грибок, язвы и перекрученные яички, гнилые зубы, ноги и кишки, желудочные спазмы, вросшие ногти и кожные наросты. Вся его общительность распространялась только на больных. Ему были небезразличны лишь они, и лишь к ним он относился с любовью. Он решительно не понимал молодых, здоровых и жизнерадостных людей с крепким сном. Они были ему не интересны. Он познавал людей лишь по их болезням. Он дружил лишь с теми, у кого были простуда, костная мозоль, катаракта, рак, сибирская язва, киста, каталепсия[6] или кретинизм. Лишь ими он восхищался и лишь о них беспокоился. С больными он был любящим, заботливым и терпеливым, со здоровыми — грубым, слепым, глухим и ужасным. Когда его больные выздоравливали, он сразу поворачивался к ним спиной. В такие минуты он был совершенно несчастным, он уже тосковал по болезни, которую скрепя сердце помог вылечить. Дядюшка Аливер когда-то был женат на тетушке Джоклан. Их брак не был счастливым до тех пор, пока бедная тетушка Джоклан не подхватила антракоз[7]. С тех пор он ни на минуту не покидал тетушку до самой ее смерти.
Со мной дядюшка Аливер обычно был очень внимательным и чутким. Он за меня очень волновался и так заботился о моей голове, что мне хотелось, чтобы его внимание к ней ослабло. В те же дни, когда он говорил со мной коротко и резко, я понимал, что мне лучше. Он был первоклассным медиком, знавшим все о работе человеческой единицы.
— Похоже, ты не выспался, — сказал дядюшка Аливер. Он потрогал мой лоб и послушал мое сердце, а затем выложил недельный запас пилюль. После этого, не считая нескольких коротких вопросов, его визит обычно заканчивался. — Бедная Розамуть, Клод. Она так страдает. У нее выпадают волосы, а кожа темнеет.
— Да, бедная тетушка.
— Из-за нее весь дом вверх дном. Мой брат Ричид считает, что видел, как по его спальне бегала деревянная резьба, но я думаю, что виной всему выпитый им бокал бордо. Мистер Грум сообщил о внезапном свертывании продуктов, начиная с молока и заканчивая марципанами, а висевшая в кладовке свиная туша будто бы внезапно пошла странными синими полосами. Не говоря уже о том, что ребенок кузины Лолли, которого она назвала Кеннифом в честь своего отца, родился очень слабым. А тетушка Оммебол Олиф, твоя многоуважаемая бабушка, постоянно пребывающая в отвратительном настроении, дала несчастному ребенку в качестве предмета рождения кусок стружки от карандаша. Не думаю, что он доживет до следующего утра. И конечно же, проснувшаяся Свалка. Этого достаточно, чтобы заставить нервничать любого. Не припомню таких неприятностей со времени пропажи Риппита. Впрочем, ты не меняешься. Неизменный Клод.
— Я прислушивался к дверной ручке, но так и не сумел ее обнаружить.
— Она должна где-нибудь быть. Клод, возможно, мы могли бы побегать по дому и посмотреть, что ты сможешь услышать. Только тихо, Тимфи не нужно об этом знать. Да, думаю, мы могли бы. Ты не против, Клод? Тебе не нужно будет идти на уроки.
— Конечно, дядя.
— Кстати, как прошло твое Сидение? Я забыл спросить. Хорошая девушка?
— Думаю, все прошло нормально. И, дядя, во время Сидения…
— Думаю, ты говоришь о салфетке.
— Да, салфетка. И, дядя, кое-что еще. Диван в гостиной — он говорил. Очень тихо. Он сказал, что его имя — Виктория Холлест.
— Виктория Холлест, неужели? — сказал дядя рассеянно.
— Да, — сказал я. — Больше мне нечего сказать, за исключением того факта, что он произносил кое-что еще, кроме своего имени. Он спрашивал о ком-то по имени Маргарет. Я совершенно уверен, что слышал это. Если хочешь, я могу пойти и послушать еще раз.
— Клод-обормот! — сказал дядя с жаром. — Ты должен был сразу мне об этом сказать. Дай-ка мне взглянуть на твой Предмет.
Такое случалось раз или два в год, и дядюшка Аливер ясно давал понять, что ему это не нравится — для предметов рождения существовали свои доктора. Я вынул свою затычку и положил на его ладонь. Цепочка натянулась. Он достал из кармана увеличительное стекло и внимательно осмотрел ее. Затем дядя Аливер отложил лупу, достал пинцет и перевернул затычку вверх ногами.
— Вдохни, — сказал он.
Я послушался.
— Теперь выдохни.
Я вновь выполнил его указание.
Он слегка постучал по затычке пальцами. Я очень забеспокоился.
— Что-то не так с моим Джеймсом Генри? — спросил я.
— Не думаю. Но, похоже, тебе нужно увидеться кое с кем еще.
Он вернул мне мою затычку.
— Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо, дядя.
— Я хочу услышать то, что слышишь в доме ты, Клод.
Говорящий дом
Мы поднялись по мраморной лестнице и спустились по железной. Мы заходили в маленькие чуланы и большие залы, пытаясь найти дверную ручку по имени Элис Хиггс, хотя совершенно не представляли, где ее искать. Мы пытались услышать ее имя в общей какофонии дома. Как же разобрать его среди всего этого грохота? Дом говорил, болтал, шептал, ревел, пел, выводил трели, каркал, трещал, плевался, хихикал, хлопал, тяжело вздыхал, трубил и стонал. Голоса были молодыми — высокими и полными жизни, старческими — надтреснутыми и дрожащими, женскими, мужскими — их было множество, и ни один из них не принадлежал человеку. Это все были предметы говорящего дома — карниз для штор, птичья клетка, пресс-папье, чернильница, половица, балясина перил, абажур, шнурок колокольчика, чайный поднос, расческа, дверь, тумбочка, пиала, помазок, гильотина для сигар, гриб для штопанья, половик, ковер. Я нашел говорящую дверную ручку, но это была ручка из уитбийского гагата, которая вела в Траурную комнату — туда, где мыли и обряжали умерших Айрмонгеров. Изначально эта комната была частью дома гробовщика из Уайтчепела. Ручка произносила имя Марджори Кларк. Мы наведались и к Виктории Холлест — туда, где я вчера встречался с Пайналиппи. Теперь там был только диван, который действительно спрашивал шепотом:
