Алана Инош - Слепые души
Однако вскоре она перестаёт быть чёрной. Вверху сверкает синевой небо, но его заволакивает белая дымка облаков, а подо мной – скала. Я высоко в горах, так высоко, что от разреженного воздуха закладывает уши. На мне альпинистское снаряжение, а внизу на тросе кто-то висит. Я не вижу лица, но знаю, что это мама. Я очень боюсь за неё: под ней разверзлась бездонная пропасть, а она не может ни за что ухватиться и подняться вверх по тросу тоже не может. Мне не подтянуть её, но я изо всех сил отчаянно пытаюсь это сделать. Конечно, мне не достаёт сил, мне не вытащить её из пропасти, но я не оставляю попыток. Она говорит мне, чтобы я бросила её и лезла наверх сама, иначе я тоже могу сорваться. «Нет, мама, я тебя вытащу», – плачу я. Я не хочу её терять, и я выбиваюсь из сил, тяну за трос, он больно врезается мне в ладони, но я не могу, не могу! Что-то вдруг ломается в снаряжении, верёвка скользит, и по какой-то необъяснимой причине мама вдруг отцепляется и падает вниз. Застывшее в ледышку от ужаса и горя сердце выскальзывает у меня из груди следом за ней, я кричу и зову её: «Мама! Мамочка!» – но мне отзывается только эхо. И, не видя смысла дальше жить, я бросаюсь вниз головой в бездну с криком: «Мама!» И тёплый, живой, но не мамин голос раздаётся откуда-то с неба:
– Я с тобой, моя детка!
Меня обнимают тёплые сильные руки, и я тоже изо всех сил обнимаю того, кто меня обнимает. Под моей ладонью – гладкий затылок, моё лицо мокрое от слёз, а вокруг – ночная темнота.
– Всё хорошо, моя маленькая, я с тобой. Не бойся, это только сон.
Настоящий, живой голос Альбины и её тёплые объятия возвращают меня к яви, но моя душа ещё полна отголосков скорбного ужаса и отчаяния, пережитого мной во сне, и из моих глаз текут слёзы. Я вздрагиваю от всхлипов, а Альбина покрывает меня всю поцелуями.
– Аля, мне такой ужасный сон приснился…
Я всхлипываю и рассказываю, а она нежно меня целует и гладит. Я льну к её руке, а она укладывает мою голову к себе на плечо.
– Я с тобой.
Я всхлипываю, уткнувшись в её плечо.
– Аля, если бы ты знала, как я по ней скучаю…
Она вздыхает, тихонько поцеловав меня в макушку.
– Конечно, я не могу заменить тебе её… Но ты можешь во всём на меня полагаться. Я всё для тебя сделаю… Жизнь отдам за тебя. Я и живу, и дышу только тобой, только для тебя.
Прижавшись к ней всем телом и обняв её под одеялом, я шепчу:
– Аля, я очень, очень тебя люблю. Ты чудо.
Она целует меня в нос.
– Это ты моё чудо.
Я не сразу могу заснуть опять. Лёжа в объятиях Альбины, я плаваю на поверхности сна, не погружаясь в него с головой, время от времени просыпаясь и осознавая реальность. Где-то далеко, на горизонте моего сознания, в дымке полусна, маячит утреннее безумие, щекоча своим острием мои вены, но тёплая рука Альбины отводит от меня лезвие смерти. И вот, я всё ещё дышу, моё сердце всё ещё бьётся рядом с её сердцем.
Не всегда сомкнутые глаза означают сон, а открытые – бодрствование. На мою грудь что-то давит, и одновременно я чувствую на своём лице горячее, иссушающее дыхание какой-то адской сущности. Она играет со мной в странную игру: то набрасывает на меня сеть забытья, затягивая меня ею в жуткую пропасть с холодным дном, то вдруг позволяет выкарабкаться на край яви и даёт вздохнуть. А потом опять давит, шепчет и шуршит, шелестит в ушах, расстилает перед глазами колеблющееся марево искажённой реальности, и я проваливаюсь в страшную бесчувственность, повисаю между сном и явью, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Титаническим усилием я всё-таки стряхиваю с себя кошмар и поворачиваюсь лицом к Альбине: звук её сонного дыхания успокаивает меня.
Но через пару минут наваждение возвращается. Я изо всех сил всматривалась в лицо Альбины, которое для меня как спасательный круг. Я верю: уж оно-то прогонит всю эту ерунду. Я боюсь закрыть глаза, чтобы не сорваться в кошмар, но на какую-то долю секунды мои веки всё-таки смыкаются. Когда я их снова открываю, вместо Альбины на постели возле меня сидит чёрное существо с горящими, как два тлеющих уголька, глазами.
– Ну, как ваша спина, Настенька? – шипит оно. – Уже лучше? Я думаю, следует повторить сеанс.
Мне хочется крикнуть ему: сгинь, нечистый! – но губы не могут шевельнуться. Я зажмуриваюсь. Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бежат от лица его ненавидящи его. Яко исчезает дым, да исчезнут. Яко тает воск от лица огня – слышится жуткий звук, как от хлопанья крыльев большой птицы. «Ага, испугался!» – радуюсь я – тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся – невидимые крылья хлопают и бьются в панике, слышится мерзкий писк, как у разозлённой летучей мыши – крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий – не открывая глаз, я всей душой всаживаю в бьющееся надо мной существо слово за словом – Кресте Господень! – Существо жалобно бьётся и верещит. «Вот тебе, получи!» – Я наношу последний – Всуе трудишься во мне, падший. Ты, превознесённая гордыня, унижаешь себя, так усиленно борясь со мною слабой – удар.
Мои открывшиеся глаза на миг видят нечто бестелесное и прозрачное, в последних конвульсиях бьющееся надо мной в воздухе. В напряжённо молчащем пространстве стихает тоскливый вопль, и всё прекращается. Мой лоб покрыт холодной испариной. Альбина спокойно спит рядом, её не мучат кошмары и не домогаются бесы. Усилием воли стряхнув с себя обрывки холодящей сердце жути, я сажусь в постели и стараюсь проснуться. Мне ещё щекочут спину чьи-то мёртвые пальцы, и я, кое-как в потёмках одевшись, бегу прочь от кошмара – на балкон.
Я не знаю точно, который час, но судя по тёмно-синему, ещё почти чёрному небу, сейчас раннее утро. Сначала мне кажется, что где-то пожар: деревья, фонари, соседние дома – всё окутано густой седой дымкой. Но в холодном предрассветном воздухе не пахнет ни дымом, ни гарью, а лишь сыростью: это туман. Да, в самом деле, ведь сейчас осень, а осенью туманы – обычное дело. Я стою на балконе, кутаясь в куртку, дрожу и дышу, и жаркое марево кошмара тает без следа в холодном туманном пространстве. В тумане всё выглядит странно и причудливо, не так, как в обычных сумерках; свет фонарей матовый, тускловатый, и кажется, будто туман сам светится, и оттого чётче выступают окутанные им ветки деревьев, местами уже почти голые. Всё таинственное, неподвижное, словно околдованное, обычные предметы приобрели загадочный вид, их почти не узнать из-за размытости очертаний. Вот в воздухе висит светящийся прямоугольник окна, а самого дома не видно, и кажется, что окно существует само по себе, без дома. Где-то в самой густой мгле вспыхнули два огонька и поползли с глухим рокотом, щупая туман перед собой длинными размытыми лучами – машина. Чуть ближе – какой-то блик, но не разобрать, чему он принадлежит. Я стою, пока туман не начинает проникать мне под куртку холодными ловкими пальцами, вытесняя остатки тепла и сна.
