Энн Райс - Вампир Арман
– И что у тебя останется? – спросил я.
За его спиной раздался треск. Я был уверен, что за окном, за запертыми деревянными ставнями, кто-то есть, хотя мы и находились на высоте трех этажей над Гранд-каналом. Я сказал ему. Он мне поверил.
– Я родом из семьи зверских убийц, – соврал я. – Если ты попробуешь вывезти меня отсюда, они будут преследовать тебя до конца света; они по камню разберут твои замки, разрубят тебя надвое, отрежут тебе язык и половые органы, завернут их в бархат и отошлют твоему королю. Так что уймись.
– Ах ты хитрый, дерзкий дьяволенок, – сказал он, – у тебя вид ангела, а держишься ты, как мошенник из таверны, с твоим-то певучим сладким мужским голосом.
– Да, я такой, – радостно сказал я.
Я встал, поспешно оделся, предупредил его, чтобы он пока что меня не убивал, поскольку я вернусь, как только смогу, так как мое место – исключительно рядом с ним, наспех поцеловал его и направился к двери.
Он вертелся в постели, все еще крепко сжимая кинжал в руке; на его морковного цвета голову, на плечи и бороду осели перья. У него был опасный вид. Я потерял счет ночам своего отсутствия. Я не мог найти открытую церковь. К обществу я не стремился. Было темно и холодно. Вечерний звон уже отзвонили. Конечно, по сравнению со снежной северной страной, где я родился, венецианская зима представлялась мне мягкой, но, тем не менее, она оставалась зимой, гнетущей и сырой, и хотя город очищали свежайшие ветра, он казался негостеприимным и неестественно тихим. Безграничное небо исчезало в густом тумане. Холодом веяло даже от камней, как от ледяных глыб.
На спускавшейся к воде лестнице я сел, не обращая внимания, что она зверски вымокла, и расплакался. Чему меня все это научило?
Это образование дало мне почувствовать себя ужасно искушенным. Но тепла мне оно не принесло, постоянного тепла, и одиночество мучило меня сильнее, чем чувство вины, чем чувство того, что меня прокляли.
Казалось, оно даже заменило мне то, старое чувство. Я очень боялся оказаться в полном одиночестве. Сидя на лестнице, глядя на редкие звезды, плывущие над крышами домов, я чувствовал, насколько ужасно будет потерять одновременно моего господина и чувство вины, быть изгнанным туда, где некому любить меня или проклинать, заблудиться и, спотыкаясь, идти по миру, где моими спутниками будут просто люди, эти мальчики и эти девушки, английский лорд с кинжалом и даже моя любимая Бьянка.
К ней домой я и пошел. Я залез к ней под кровать, как бывало в прошлом, и не хотел выходить.
Она принимала целую стаю англичан, но, к счастью, моего медноволосого любовника среди них не было, он, несомненно, все еще выпутывался из своих перьев, и я решил – ладно, если мой красавчик лорд Гарлек и появиться, он не рискнет позориться перед соотечественниками и строить из себя дурака. Она вошла в спальню, очаровательная в своем фиолетовом шелковом платье, с бесценным ожерельем из сияющего жемчуга вокруг шеи. Она встала на колени и просунула ко мне голову.
– Амадео, ну что с тобой случилось?
Я никогда не искал ее милостей. Насколько я знаю, никто этого не делал. Но в моей характерной подростковой лихорадке самым логичным мне показалось взять ее силой.
Я выбрался из-под кровати, пошел к дверям и захлопнул их, чтобы нас не побеспокоил шум остальных гостей.
Когда я обернулся, она стояла на полу на коленях и смотрела на меня, сдвинув золотые брови, приоткрыв мягкие персиковые губы с выражением смутного удивления, которое я нашел очаровательным. Мне хотелось раздавить ее своей страстью, но не сильно, конечно, понимая при этом, что потом она снова станет прежней, как если бы прекрасная ваза, разбитая на куски, могла бы сложиться в прежний сосуд из мельчайших частиц и осколков, восстановив свою красу и даже приобрести новый, более утонченный блеск.
Я потянул ее за руки и бросил на кровать. Впечатляющий предмет мебели – великолепная, взбитая, каждый знал, что она спит в ней одна. Изголовье украшали огромные позолоченные лебеди и колонны, поднимающиеся к пологу, расписанному танцующими нимфами. Ее прозрачные занавески были сотканы из золотых нитей. Ничего зимнего, как в красной бархатной постели моего господина, здесь не присутствовало.
Я наклонила и поцеловал ее, зверея от неподвижного, хладнокровного взгляда ее пронзительных красивых глаз. Я сжал ее запястья и, положив ее правую руку на левую, схватил обе ее ладони одной рукой, чтобы иметь возможность разорвать ее изящное платье. Я рвал его бережно, чтобы все крошечные жемчужные пуговицы полетели в сторону, обнажая ее корсет, под которым виднелись планки из китового уса и кружева. Я разломал его, как плотную скорлупу.
У нее оказалась маленькая свежая грудь, слишком нежная и девичья для борделя, где пышные формы были в порядке вещей. Тем не менее, я намеревался помародерствовать. Я напел ей какую-то песенку и услышал ее вздох. Я спикировал на нее, все еще прочно сжимая ее запястья, быстро и энергично поцеловал по очереди ее соски и отстранился. Я весело похлопал ее по груди справа налево, пока она не порозовела.
Ее лицо покраснело, она не переставала хмурить свои золотые брови, отчего на гладком белом лбу появились несколько неуместные морщинки.
Ее глаза походили на два опала, и хотя она медленно, почти сонно моргала, она даже не вздрогнула.
Я закончил воевать с ее хрупкими одеждами. Я разорвал завязки ее юбки, спихнул ее вниз и обнаружил, что под юбками она восхитительно, прелестно голая, как я и предполагал. Я понятия не имел, что находится под юбками порядочной женщины в плане преград. У нее не было ничего,
кроме маленького золотого гнезда волос, сбившихся в пушок под слегка округлым животиком, и влажного блеска на внутренней стороне бедер.
Я сразу понял, что она оказывает мне любезность. Ее вряд ли можно было назвать беспомощной. А вид поблескивающих от влаги ног чуть не свел меня с ума. Я устремился в нее, изумившись тому, какая она маленькая, как она съеживается, потому что не очень привыкла и ей было немного больно.
Я энергично ее отделывал, приходя в восторг от ее румянца. Я удерживал над ней свое тело с помощью правой руки, потому что никак не мог отпустить ее запястья. Она металась и вертелась, ее золотые локоны выбились из прически, украшенной жемчугом и лентами, она вся взмокла, порозовела и блестела, как внутренняя поверхность выгнутой раковины. Наконец я больше не мог сдерживаться, и, когда я уже собирался выбиться из ритма, она испустила последний вздох. Я выдохся одновременно с ней, и мы закачались вместе, она закрыла глаза, покраснела, как кровь, как будто умирает, и в последнем припадке затрясла головой, а потом расслабилась.
