Джессика Спотсвуд - Проклятая звезда
Сиделка одергивает девочку:
— Только не в таком позорном виде, мисси! К Сестрам разрешается обращаться хорошим девочкам, которые причесываются и как следует ведут себя. — Сиделка подталкивает меня дальше вдоль рядов коек. — Эта зверюшек любит. Птичек дохлых находит и хоронит. Прям жуть от этого берет.
Внезапно поднимается шум: дверь распахивается, и смотрительница вкатывает сервировочный столик.
— Пора пить чай, девочки! — с улыбкой возвещает она. — Стройтесь.
Несколько женщин бросаются вперед.
— Они ведут себя как голодные.
Но непохоже, чтоб на столике была какая-то еда. Сиделка отрицательно качает седой головой в кудряшках:
— Кормят их два раза в день — каша на завтрак и какой-нибудь горячий ужин. Эти девчонки своего чайку хотят.
Я недоуменно поднимаю брови, и сиделка снова фыркает:
— Кое-кого аж трясет без чая.
— Я вижу.
Каждая из девушек держит в руках чашку, ожидая, пока ее наполнят. Чайника нет, чай наливают поварешкой из большой дымящейся супницы. Некоторые, обхватив ладонями теплые чашки, какое-то время смотрят в них, не шевелясь, остальные жадными глотками пьют свой «чай». Смотрительница и тощая темноволосая сиделка надзирают за происходящим.
— Пей, Мерседес, — ворчливо говорит смотрительница, и женщина послушно подносит чашку ко рту и делает несколько глотков.
— Кое-кто норовит не пить или только во рту подержать и в горшок выплюнуть, если мы недосмотрим, — объясняет сиделка, — такие вот подлюки.
Она продолжает перемывать кости пациенткам, но я смотрю на девушек в конце очереди. Некоторые из них стараются увильнуть от чаепития, но тщетно. Одна женщина выливает содержимое своей чашки на пол, и смотрительница дает ей пощечину, прежде чем налить новую порцию. Миниатюрная блондинка отказывается пить из своей чашки, с каменным лицом выслушивая увещевания смотрительницы; в конце концов та кивает тощей сиделке, которая зажимает блондинке нос. Блондинка начинает задыхаться, ее рот открывается, и смотрительница вливает туда чай. Девушка давится, кашляет — и глотает.
— Нам пора идти к другим подопечным, — зовет от дверей сестра София.
Я обвожу комнату взглядом. Я стараюсь запечатлеть в памяти все здешние ужасы и даю себе слово изменить участь этих девушек. Я все сделаю для того, чтоб они не провели здесь остаток жизни.
В коридоре сестра София берет меня за локоть:
— С тобой все в порядке? — спрашивает она, и я киваю. Интересно, заметно ли по мне, в каком я ужасе. — Мы с Перл и Адди пойдем на первый этаж в лазарет. Вы с Мэй можете подняться на второй этаж, а потом встретиться с нами внизу. Мэй отправится в северное крыло, а ты — в южное.
У меня в голове крутится миллион вопросов. Узнаю ли я Зару, когда увижу ее? Узнает ли она меня? Зара наверняка сохранила какую-то толику здравого смысла — ранней осенью я получила от нее вполне разумное письмо, побудившее меня найти дневник мамы. Насколько она одурманена наркотиками? Хватит ли у нее соображения помочь мне, даже если она захочет это сделать?
Сразу за дверью южного крыла пост сиделки. Эта высокая крупная женщина увлечена вязанием и даже не считает нужным при моем появлении встать со стула. Ведь это же всего-навсего я!
— Большинство девушек на работе, сестра.
— На работе? — переспрашиваю я. — Какую же работу они способны выполнять?
— A-а, так вы, должно быть, новенькая. — Сиделка улыбается. На правой щеке у нее огромное родимое пятно. — В этом крыле держат пациенток, от которых никаких неприятностей. Кто-то на огороде помогает, кто-то — на кухне или в прачечной. Следят за ними, конечно, но вы же знаете, как говорят — где праздность, там и дьявол.
— Конечно.
Это очень мрачное место. Не понимаю, как можно тут не сойти с ума.
Исцарапанный деревянный пол скрипит и прогибается под моими ногами; темноту коридора освещает лишь настольная лампа сиделки, окна закрывают пожеванные занавески, на стенах — старые грязные обои. Тут нет ни картин, ни комнатных растений, и поэтому помещение выглядит разрушающимся и заброшенным. Маленькая темная тень — мышь, что ли? — стремглав перебегает от стены к стене в конце коридора, и я слышу, как скребутся крохотные коготки.
На каждой двери — маленькое наблюдательное окошко и табличка с именем. Я иду по коридору, заглядывая во все комнаты. По преимуществу они пусты. Примерно в середине коридора с правой стороны я наконец-то вижу надпись «З. РОТТ», сделанную выцветшими синими чернилами.
Зара Ротт. Моя крестная.
Внутри комнаты, глядя в окно, сидит в деревянном кресле-качалке высокая женщина с густыми вьющимися черными волосами. Эта шевелюра удивляет меня — я почему-то ожидала, что ее волосы окажутся рыжими, как у мамы.
Я глубоко вздыхаю, толкаю дверь, и она со скрипом распахивается.
— Мисс Ротт? Зара Ротт?
— Что вам нужно? — невнятно отвечает Зара. Взгляд ее карих глаз пустой, зрачки, несмотря на полумрак, булавочно узкие. — Сегодня я не расположена молиться, сестра.
— Я не… не…
Дверь у меня за спиной захлопывается, щелкает замок, и я впадаю в панику. Конечно, всегда можно позвать сиделку, и сестра София тут меня не оставит. Но мне все равно приходится бороться с желанием броситься к двери, колотить в нее кулаками и кричать: «Выпустите меня!» Комната столь мала, что способна вызывать приступ удушья, в ней едва помещается узкая кровать и кресло. Тут нет ничего индивидуального, ничего приветливого или веселого, ничего красивого. Как только Зара это выносит? Ведь она провела здесь уже десять лет.
— Выйдите и оставьте меня в покое.
Когда-то моя крестная была хороша собой, но теперь она отощала: длинные конечности торчат из-под обтрепанного подола и из рукавов, навевая воспоминания об огородных пугалах, щеки запали, а крючковатый нос кажется слишком большим для такого худого лица. Я пребываю в сомнениях. У меня нет таланта Тэсс чувствовать людей.
— Я Кейт, — говорю я, подходя ближе. — Кейт, дочка Анны.
— Кейт Кэхилл? — Рука Зары взлетает к золотому медальону на шее. Крестная долго внимательно изучает мое лицо. — Ты не похожа на Анну, — говорит она, отворачиваясь, словно этим все сказано.
— На маму похожа Маура, а я похожа на отца, — объясняю я, подбирая выбившуюся из пучка на затылке прядку светлых волос.
Зара искоса смотрит на меня. Я подхожу ближе. Теперь я чувствую, как дует от зарешеченного окна, вижу морщинки, разбегающиеся от глаз крестной, и седые нити в ее волосах. Ей всего тридцать семь — столько же, сколько было бы сейчас маме, — но выглядит она значительно старше.
