Алексей Атеев - Пригоршня тьмы
Однажды вечером, как обычно, вернувшись с работы, он позвал обеих дочерей и спокойно сказал им:
– Послезавтра я умру. Прошу только одного: не принимать участия в моих похоронах. Без вас похоронят. И дайте мне клятву. Ты, – он указал на Ефросинью, – клянись на Евангелии, а ты, – тут Угрюмов усмехнулся, – на «Капитале». Для марксистов, как я понимаю, это святая книга.
Амалия фыркнула, но перечить не посмела. Странная клятва была произнесена.
– И упаси вас нездешняя сила нарушить клятву, – сказал напоследок отец.
Через день он действительно умер. Большой черный гроб стоял посреди просторной комнаты. Народу почти не было. Пришло проститься лишь несколько человек с его работы. Скоро они ушли. Ефросинья осталась одна. Она со страхом смотрела на почерневшее лицо отца. Казалось, он чему-то усмехается. Амалия в тот час отсутствовала.
Ефросинья пыталась перекреститься, но рука почему-то отказывалась повиноваться. Она было хотела положить в гроб иконку, но вспомнила о клятве и не решилась.
Ближе к ночи в дом кто-то тихо постучал. Ефросинья бросилась открывать, и ей стало еще страшней. На пороге стояли две старухи и высокий седобородый старик. Не здороваясь, они прошли к гробу и встали возле него. Старик стоял молча, а старухи что-то тихо шептали. Фрося снова захотела было перекреститься, но седобородый так глянул на нее, что она в страхе упала на стул.
В этот момент в доме появилась Амалия.
– Что тут происходит?! – закричала она и бросилась к гробу.
– Ты забыла? – спросил старик.
– Что я должна была забыть?! Убирайтесь отсюда!
И тут произошло невероятное. Рука отца внезапно поднялась из гроба, и он погрозил Амалии пальцем. Та в ужасе грохнулась на пол.
Старик молча кивнул в ее сторону. Старухи подскочили к ней и почти без усилий подняли и положили на кровать.
Фрося от всего этого ужаса тоже едва не потеряла сознание. Она сидела на стуле, бессмысленно разинув рот.
Тем временем старухи вернулись к гробу и по команде седобородого перевернули покойника лицом вниз. Потом они взяли гроб и, не заколачивая его, вынесли во двор, где поставили на телегу.
– Мы сами его похороним, – сказал старик. И телега медленно двинулась прочь.
Только утром забылась Ефросинья в полном кошмаров сне. Проснулась от того, что ее кто-то тряс за плечо.
– Кто? Кто? – в ужасе закричала она.
– Не ори, дура богомольная! – сердито сказала Амалия. – Где отец?
– Увезли его эти, сказали, что сами похоронят.
Амалия махнула рукой:
– Ну и черт с ними!
– Не говори так, сестра! – Ефросинья с испугом посмотрела на нее.
– А как мне прикажешь говорить?
– Ты помнишь, как отец погрозил тебе пальцем?
– Ничего я не помню! – отрезала Амалия. – Это тебе, дура, приснилось.
Ефросинья замолкла.
Никому она не рассказывала о том, что произошло у них в доме, и только раз не выдержала и проговорилась одной из своих знакомых старушек. Та, естественно, не смогла удержать в секрете такую потрясающую историю. Но было ли это на самом деле или привиделось богомолке, оставалось загадкой. Тем более что ее вообще считали придурковатой.
К слову сказать, на другой день после похорон Амалия пошла на кладбище и попросила сторожа показать место, где похоронен отец.
Тот вытаращил на нее глаза: как это дочь не знает, где схоронен родной батюшка.
– В командировке была, – сухо объяснила Амалия.
– Ах вот что! Ясно. Пойдемте! – Он подвел ее к свежему холмику. Все было честь по чести. Но лежал ли под ним ее отец, Амалия не знала, да и не хотела знать. Приличия были соблюдены.
Через неделю, когда Ефросинья была в церкви, Амалия собрала все ее иконы и куда-то унесла. Пришедшая из церкви Ефросинья, увидев пропажу, долго выла и причитала и с того дня перестала разговаривать с сестрой.
После смерти отца ей пришлось устраиваться на работу. Определилась она сторожихой на товарный склад железной дороги.
Через год сестру посадили.
Когда Амалия вернулась, сестры даже не поздоровались. Амалия стала жить в отцовском доме как ни в чем не бывало. Правда, после тюрьмы она стала уже не та. Не бегала на общественные мероприятия, не слышен был ее голос на диспутах. Присмирела горбунья. Да и диспуты пошли на убыль. Пристроилась она в краеведческий музей экскурсоводом.
Прошло много лет. Но старухи так и не помирились. Они жили вместе, но питались порознь. У каждой был отдельный холодильник. Изредка они перебрасывались словами, но до нормальной беседы не опускались. Ефросинья давно была на пенсии и еще усерднее, чем раньше, молилась. Она натащила в дом новых икон и, как-то заметив, что сестра поглядывает на них со зловещим интересом, коротко сказала:
– Еще раз унесешь – убью! Так и знай!
Амалия давно стала директором музея. К моменту описываемых событий ее поперли на пенсию под предлогом преклонного возраста. Но жилистая горбунья была полна сил. День-деньской она бегала по городу, требовала, жаловалась, протестовала. Она была в непримиримой оппозиции к руководству страны, области, города, района, всех и вся. Несмотря на то что она сама пострадала в годы культа, горбунья была пламенной сталинисткой. Ее комната была увешана портретами основоположников и вождей. Амалия была хорошо известна горожанам, которые звали ее не иначе, как крысой. Церковной крысой прозывали и ее сестру.
Домишко, где они жили, совсем обветшал. Вокруг него высились многоэтажные дома нового микрорайона, а в этой старинной халупе даже обстановка не изменилась с конца тридцатых годов. Только и прибавления было что телевизоры. У каждой из сестер был собственный «ящик». И обе любили его до самозабвения. Но самое интересное, что они смотрели одни и те же передачи с одинаковым интересом. Любимыми были трансляции съездов и «Марианна».
И вот в один из солнечных летних дней к воротам дома Угрюмовых подошла странная парочка: девочка лет десяти и мужчина неопределенного возраста в спортивном костюме, очень коротко подстриженный.
Мужчина без стука толкнул калитку и пропустил вперед себя девочку.
Ефросинья в этот момент как раз копалась на дворе.
– Вам чего, граждане? – спросила она, разглядывая незваных гостей. Девочка ей понравилась: хорошенькая, чистенькая, аккуратно одетая. Мужчина же, напротив, показался подозрительным.
Пришельцы молчали, вовсе не обращая на нее внимания. Они прямиком устремились в дом.
– Эй, куда?! – крикнула Ефросинья и бросилась загораживать дорогу. – По какому праву?!
Мужчина поднял глаза и в упор глянул на нее.
Крик, готовый вырваться из ее рта, внезапно замер. Ефросинья похолодела и подняла было правую руку, чтобы перекреститься, но не смогла и этого. Рука не слушалась ее. Глаза стриженого словно пронзили ее насквозь, точно так же, как когда-то глаза седобородого старика. Ефросинья охнула и села на землю.
