Далия Трускиновская - Пьесы
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хорошо, пойдем малую церковку искать. В малой будем Христовой любви к людям учиться... В малую-то войдешь?
Андрей Федорович не успел ответить — уловил далекий голос. Уловил и ангел.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. У Смоленского кладбища...
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Точно — у Смоленского кладбища... Слушай, слушай...
И где-то вдали появилась изнемогающая Анета.
АНЕТА. Да что это со мной — водит меня, что ли? Думала к Малой Неве выйти — ан глядь, опять тут... А это — речка Смоленка... Да долго я сюда возвращаться-то буду, Господи?..
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Плохо ей, заблудилась, бедная... И помочь некому.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог поможет.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Он нашими руками помогает, радость. Помолись за нее, заблудшую...
Андрей Федорович опустил голову.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты полагаешь, радость, что человек, построивший вокруг себя стену, а за стеной создавший себе новый мир из осколков своего прежнего мира, неуязвим? Хорошо ему там до поры до времени — пока те, кого он не изгнал, не начнут стучать в стену кулаками!
Андрей Федорович помотал головой.
АНЕТА. Вдоль кладбищенской ограды — и туда, туда, к наплавному мосту, к Тучкову буяну, и по Большой Гарнизонной... Я дойду, я дойду... Тихо, маленький, тихо, потерпи, я дойду... Да что ж это? Опять ограда? Господи, спаси и сохрани, не дай нечистой силе меня водить, Господи!.. Да помогите же кто-нибудь!..
Сцена двадцать седьмая
В карете ехали граф и отец Василий. Батюшка, волнуясь, то и дело поправлял новенькое облачение.
ГРАФ. Не робей, батюшка! Государыня добра! И священство придворное тебе будет радо.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И не ведаю, как благодарить...
ГРАФ. Гляди ты, как Смоленское кладбище распространилось! Мрут, что ли, больше?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Растет город, вот и кладбище растет.
ГРАФ. Представляю, сколько тут кормится нищих.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Та бывшего моего прихода юродивая, Андрей Федорович, тоже тут замечена бывает.
ГРАФ. О-о? Надо бы на нее взглянуть поближе! А то и поговорить! Я бы ее спросил — все ли она отрицает милосердие Божье?
Батюшка усмехнулся — вельможа вызывал его на спор.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Она, поди, уж и забыла, с чего все началось. И слава Богу! Я бы ей об этом напоминать не стал. Бродит себе, кормится подаянием, и ладно. При всякой церкви такие есть.
ГРАФ. А любопытно, сколько же среди них от любви рассудок потеряли?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И такие попадаются. Бросил жених невесту брюхатой — одна поревет да и живет себе дальше, дитя в деревню отправив, а другая точно разума лишается.
ГРАФ. Это — иное, это — обида, а не любовь, уязвленное себялюбие!
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Но что же тогда — любовь? Давайте определим это понятие, потом и будем продолжать? Не то получается: вы, ваше сиятельство, — про Фому, а я — про Ерему!
ГРАФ. До чего ж я люблю рассуждать с тобой на возвышенные темы! Удовольствие — как от хорошего, искусно сервированного обеда... Любовь?.. Тут тебе, отец Василий, и карты в руки, потому что Евангелие ты лучше меня знаешь. Там все сказано про любовь. Положи душу свою за други своя... совершенная любовь отрицает страх... или как?.. Отвергает страх!
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви. Это из Послания к римлянам.
ГРАФ. Но любовь по Евангелию — это любовь христианская, нашей же горемыкой движет иная — к покойному полковнику Петрову. Хороший был человек, царствие ему небесное, а вот как пробую вспомнить — так один лишь голос и вспоминается. А тебе, батюшка?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и мне. Знатный был голос, по справедливости названный серебряным...
ГРАФ. А как это он сумароковскую песенку-то лихо пел! Ведь не служил, пороха не нюхал, а так пел, что прямо тебе армейский поручик!
Когда умру — умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх...
Он переврал немудреный напев, и это сильно резануло по ушам музыкального батюшку. Душа возмутилась против вранья — и он, подумать не успев, сам повел дальше куплет:
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ.
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил!..
Эту песню услыхала стоявшая у кладбищенской ограды Анета и встрепенулась.
АНЕТА. Он это, он! Простил меня, простил! Выведи меня отсюда, радость моя единственная!..
Она из последних сил устремилась на звук голосов.
ГРАФ. Ого, ого! Да погоди, батюшка, это же из середины! Начало-то там какое? Прости, моя любезная?..
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мой свет, прости!
Дальше они радостно пели уже хором:
Мне сказано назавтрее в поход идти!
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз...
Тут Анета, не разбирая дороги и лишь ведомая звуками песни, метнулась под колеса, отлетела, упала... Карету тряхнуло. Граф сунулся к окошку.
ГРАФ. Что за дьявол! Петрушка, гони, скотина! Ф-фу!..
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что там стряслось?
ГРАФ. Дура какая-то прямо под копыта кинулась! На самом повороте! Тоже, поди, от несчастной любви! Хорошо, Петрушка кучер толковый — успел по коням ударить, проскочил, ее чуть только и задело. Вот ведь дура! Видит же, что карета едет — так нет же! В этом городе не извозчиков за резвую езду штрафовать надо — а дур, которые по сторонам поглядеть не умеют! Сказал бы, право, батюшка, проповедь — как себя на улице вести! Неужто у святых отцов о том нет ни словечка?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да Господь с вами! При святых отцах в каретах не езживали! Могу только после службы особо к пастве обратиться и к осторожности призвать.
ГРАФ. Ну, хоть так...
АНЕТА. По-мо-ги-те!..
Сцена двадцать восьмая
Ангел решительно заступил дорогу Андрею Федоровичу.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хватит!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Отвяжись, Христа ради!
