Влада Медвденикова - Дети войны
Невозможно понять, что они знают, о чем лишь догадываются, что видят и что не хотят видеть. Пророки живут в особом мире, полном видений. Будущее течет через них тысячами дорог, и каждая может стать реальностью. Тысячи видений завтрашнего дня, и все они не тусклее яви. Часто ярче яви.
Мое детство прошло среди пророков, мой лучший друг — их лидер, но я так и не смог разгадать их тайну. Мне объясняли, уводили в сны, показывали как движется будущее и прошлое. Показывали видения, которым нет имени в нашем мире. Иногда мне казалось — понимаю, но до конца понять так и не смог. Я слишком сильно отличаюсь от пророков.
Я возвращаюсь в лагерь Аянара, думая об этом. Темнота расступается, уходит в землю. Я отпускаю своих предвестников — всех, кроме Беты — и они расходятся, исчезают среди ярких шатров. Костры трещат, рассыпая искры, ночь все ближе, ветер все холодней. Ладонь Беты заледенела, я держу ее, пытаюсь отогреть жаром своей крови, движением силы. Бета молча прижимается ко мне, ее чувства пронзительны и прозрачны. В ее душе все еще грохочет море, за спиной усталость долгого пути, а впереди — неизвестность.
Я должен столько успеть за короткий срок. Должен все подготовить, чтобы переплыть море и вернуться с флейтой. Она очень нужна кому-то в чертогах тайны, но зачем?
Пророчество. О ней было пророчество, — так сказал Аянар.
Я стою, обняв Бету, вслушиваюсь в ночь.
Волна преображения течет неустанно, сплетается с пламенем войны, — невидимое, но ощутимое движение, в небесных реках, в глубинах земли. Но третий поток обвивает их, невесомый и светлый, так хорошо знакомый мне.
— Эркинар здесь, — говорю я Бете. — Я должен увидеть его.
У пророков свой шатер — яркий, как все здесь, но дверная занавесь белая. Ветер раздувает ее, складки и тени ее меняют, чертят свои узоры. Эркинар стоит у входа, ждет меня.
Он кажется отрешенным и далеким — темный взгляд, струящаяся белая одежда, серебро и бледные камни в темных волосах — но я знаю, какой он на самом деле. Я столько раз был с ним во сне, видел, как поет его душа и пылает темнота. Помню, как он смеется, меняя видения, превращая мир в вихрь радости и света. Во сне Эркинар совсем не такой как наяву. Во сне он настоящий.
Я смотрю по сторонам — может быть, личные предвестники Эркинара тоже здесь? Но возле шатра стоят лишь двое младших пророков.
— Прости меня, — говорит Эркинар. — Если сможешь.
Неужели все семнадцать великих звезд будут просить у меня прощения? Я не люблю этого и что я должен прощать?
Не отводя взгляда, Эркинар протягивает руку, я сжимаю ее и на миг тону в волнах чужой души. Радость и сомнения переплетаются в ней, раскаяние вспыхивает, как искры над костром.
Я отпускаю ладонь Эркинара и спрашиваю:
— За что простить?
Он откидывает полог, ныряет внутрь шатра. Я иду за ним.
Посреди шатра сияет зеркало прорицателей — огромная выпуклая линза, туманная и тихая сейчас. Эркинар касается хрустальной поверхности, и тени движутся в глубине, свиваются водоворотом. Эркинар смотрит в эту сумеречную глубину и говорит, так тихо, что я едва различаю слова:
— Я должен был предвидеть, как поступит Лаэнар. Переломный миг, перекрестье путей, я должен был знать. Но это словно слепое пятно, я ничего не видел. Прости меня. Я виноват.
Я делаю глубокий вдох, пытаюсь унять рокот сердца. Воздух пахнет травами прорицателей, дым должен успокаивать душу, прояснять мысли, — но моя душа горит, мысли рассыпаются пеплом.
Лаэнар — моя звезда. Моя ближайшая звезда, я его учитель. Только я виноват в том, что он предал нас.
— Как Рэгиль? — спрашиваю я.
Эркинар оборачивается. В его зрачках плывут туманные отражения, он кажется младше. Даже не подходя, я чувствую, — ему больно за меня, он хочет промолчать.
Но молчание длится лишь миг, Эркинар отвечает:
— Лучше. — Надежда вспыхивает, но не успевает коснуться сердца. — Но все еще плохо.
— Ты обещал мне.
Обещал, что вернешь Рэгиля из темной бездны, обещал, что с ним все будет хорошо, клялся мне, что так будет.
Эркинар кивает — как тогда, в ангаре, где мы навсегда простились с Амирой.
— Я делаю все, что в моих силах, — говорит он. — Арца тоже у нас. Мы поможем им.
Я хочу верить, но не могу, — я должен быть рядом с Рэгилем сейчас, должен быть рядом с Арцей, никто не поможет им так, как я. Я нужен им, они нужны мне. Еще миг — и темнота вспыхнет, перенесет меня в город, в чертоге прорицателей, к Рэгилю, к Арце. Я должен быть с ними.
Но нельзя.
Эркинар берет мою руку, просит:
— Не спрашивай о них.
Меня накрывает злость, — хочу вырваться и уйти — но я сдерживаю ее, сжигаю в глубине сердца.
Я возвращаюсь мыслями к кораблю, черным мачтам, пенным гребням волн и словам Аянара. Я говорю:
— Пророчество о золотой флейте, расскажи мне его.
Эркинар кивает, его тень скользит по туманной поверхности зеркала. Он отходит в дальний угол шатра, склоняется к сундуку, перебирает что-то. Затем возвращается — и протягивает книгу.
Она раскрыта на середине, пергамент старый, шершавый и пыльный. На полях звездный узор, буквы — как небесные росчерки.
— Прочти, — говорит Эркинар. — Потом я расскажу все, что знаю.
Я начинаю читать.
18
Пока мы плыли к кораблю, я почти не боялась. Лодка взлетала и падала на волнах, сердце падало вместе с ней, но я смотрела на Мельтиара, и страх отступал, таял далекой тенью.
Мельтиар сидел впереди, рядом с техником. Тот был неподвижен, лишь распахнутые крылья дрожали и звенели от ветра. Техник держался за борт, смотрел вперед, — я знала, лодка слушается его, несет нас к цели. Мельтиар молчал, лишь время от времени вскидывался, отбрасывал волосы, — встречный ветер подхватывал их, обдавал солеными брызгами.
Я смотрела, как пенится вода за бортом и повторяла про себя: мне не страшно, не страшно. Волны сегодня не такие сильные, не такие темные, солнце уже поднялось, утратило алый цвет, блики скользят по воде, лодка летит вслед за ними — по морю почти как по небу, — и мне не страшно.
Мысли кружились, повторяли друг друга. Я смотрела на солнечный горизонт, на развевающиеся волосы Мельтиара, на свои руки, сжимающие оружие крепко, почти до боли, — и не заметила, как мы доплыли.
Корабль возвышался над нами, борт изгибался, заслонял небо. Черные планки обшивки шли внахлест, рисунок древесины проступал сквозь краску. Эту лодку, — огромную, чужую, — строили враги. Мы лишь изменили ее цвет. Сумели ли мы вытравить душу, которую дали кораблю враги? Или она все еще таится в темноте трюма, в плавниках и жабрах корабля? Нет, плавники и жабры у рыб, корабль движется по-другому — я знала как, учила особые слова чужого языка и понимала их смысл — но не могла вспомнить сейчас.
