Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2
Часами, отсчитывающими время, была сама земля. Преисподняя была пружиной их, источником их энергии. А небеса были рукой, на которую часы надеты. И только обладателя руки часы никогда не видели, да и небеса знали о нем не слишком много — лишь то, что он где-то рядом и повелевает всем.
Катя ползет по ступенькам, преодолевая виток за витком, плечом задевая выкрошенный камень, стараясь держаться подальше от пропасти, из которой сочится наверх сухой, колкий воздух с запахом паучьих тенёт и смертной боли. Именно здесь, в лестничном круженье она понимает: у ада нет врат. Как и у рая. Ни врат, ни решеток, ни Цербера, ни святого Петра — ничего нет. Ну, может, Цербер с Петром есть, но заняты они совсем не тем, что приписывают легенды. Ни преисподней, ни райским кущам не нужны заборы, охранники, периметр. Готов прийти — приходи и оставайся. Решился уйти — иди, кто тебя держит. Весь вопрос в том, уйдешь ли ты, как собирался, или ступишь за порог, поблукаешь и вернешься — по кругу, по широкому кругу танца стрелок на земных часах. Вот она, Катерина, возвращается. И уже не первый раз. Далеко не первый.
Тянет ее сюда, под землю, тянет. Точно змею или дракайну,[53] волокущую за собой тяжкий чешуйчатый хвост грехов и лжей. Забиться в нору, переждать гнев, переспать боль, пережить стыд. И чем чище была очередная прожитая жизнь, тем гаже пятна от немногих грехов, тем мучительнее тяга в темные недра, в земляной запах, в сыростью истекающие стены: не трожьте, не зовите, не поднимайте из дремы. Спать хочу, свернуть угольно-блестящие кольца вокруг всей геенны, пружинки моей ненаглядной, лабиринта моего родного — и так замереть, редко-редко дыша в уроборическом вещем сне, провидя будущее и ужасаясь ему не меньше, а, пожалуй, даже больше, чем прошлому.
В покоях Денницы неуютно. Есть такие пышные апартаменты, в которых не зазорно проживать и королю, но не выжить и летучей мыши. Само собой, в них имеются циклопический камин и бескрайняя кровать под балдахином. То же и здесь: камин, испускающий волны жара, которые тянутся горячими опахалами, но остывают, не досягая ни стен, ни потолка; вытертая тяжелая сень над кроватью, скрывающая в тени лицо того, кто лежит, раскинувшись в простынях морской звездой; вечная темень за окном — а может, и не окно это вовсе, витражные стеклышки прямо на стену положены, сверкают отблесками свечей, будто звериные глаза из чащи, каждое твое движение подмечают.
Катерина решительно вышла на середину, чтоб им виднее было. А заодно и тому, на кровати. Это, кстати, оказался чертов кедеш Велиар. Белиал. Агриэль. При каждой встрече Катя узнавала о вселенском интригане с телом античного бога что-то новое, давно знакомое, но до определенной поры тщательно укрытое в памяти. Имена. Привычки. Роли. Таланты. Подляны.
При виде Катерины глаза Велиара-Белиала-Агриэля блеснули свирепой радостью: пришла! Забава продолжается!
Глянул и запел сильным высоким голосом под перебор невесть откуда взявшейся гитары:
— Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Все влюбленный, все печальный,
Без причастья умер он…[54]
Катерина усмехнулась, ожидая продолжения, как в старом фильме было: «Но пречистая сердечно заступилась за него…», а Велиар подмигнул и со смаком врубил полную громкость, аж сень над ним вспучило:
— Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа…
И оборвал, глядя на Катю с ожиданием. Чего ждал? Возмущения пушкинским цинизмом? Не дождался и петь дальше не стал.
— Ну что, Пута Саграда? — поинтересовался. А вот Люцифер говорит просто «Саграда», вспомнила Катерина. Не уточняет, пута я или не пута. — Свиделись с рыцарем бедным?
«Свиделись» аколит ее дьявола произносит тем тоном, каким произносят «снюхались».
Все же Агриэль доволен — и не скрывает. Снова сила его хозяина отвесила плюху силе добра. Хотя есть у Кати сомнения насчет того добра, завесу над которым приоткрыла ей сгоревшая дрюнина душа. Или не сгоревшая, а закалившаяся, как сталь. И как сталь же, упрямая и жесткая. Неужто Велиар представлял их — вместе: огненную, бешеную душеньку Кэт, отпущенную на волю из клетки, которую выстроило вокруг нее очередное воплощение, и стального, непробиваемого Анджея? Думал, этим двоим пребывать врозь бессмысленно, когда вместе настолько веселее: она все вокруг разрушает, он — только себя, она его разъедает ржой, рассыпает в прах, он цепко держится за жизнь, за миссию свою, за высшие ценности, она ярится, поджигая землю у него под ногами, он стоит по пояс в огне, раскаленный, но не смягчившийся.
Противоположности притягиваются — да кто придумал такую изощренную пытку? Не иначе как ты сам, Белиал-блияаль,[55] своим беззаконным умом постарался. Ждать затишья посреди войны, чтобы на крохотном островке примирения прижаться друг к другу и, ненадолго перестав быть врагами, ощутить тепло и единение — шаткие, ничего не исправляющие, ничего не значащие. Мгновения гармонии на пике синусоиды перед падением вниз, во тьму отчуждения, в пасть злобы. Захват перетекает в объятие, объятие — в нож у горла. Люблю — ненавижу, иди ко мне — исчезни из моей жизни, хочу — не буду, да — нет, лучше не быть вообще, чем быть с тобой, и лучше не быть, чем быть без тебя… Чтобы мечтать о качелях между опьянением победы и ломкой поражения, надо быть безнадежным торчком, долбаным адреналиновым наркоманом. Черт, и почему мне это так знакомо?
- Это НАМ знакомо. Нам, Кэт, — усмехается Велиар, откладывает гитару и садится на кровати, скрестив ноги. Катерина медленно, туго осознает: она его уже видела… так. Таким. Голым, как на Страшном суде, с этим самым выражением горького торжества на лице. Видела не раз. — Вспоминаешь, моя прекрасная… дама? Нас — вспоминаешь?
Я горю, подумала Катя. Чувствую, что горю, а почему горю, в чем горю — непонятно. Ни котлов, ни сковородок, ни раскаленной решетки для грешниц, переспавших с нечистым, вот ведь гадство. Тогда откуда взялся огненный зуд, прокатывающийся по всей коже — здесь, в стылом каменном мешке, почти не согретом лесами, что сгорают в камине?
В покои Люцифера, где в отсутствие хозяина второй из князей ада заговаривал, заклинал катину память вспомнить, поймать темное, шальное, уплывающее — даже сюда из недр геенны доносился бубнеж паствы у алтаря Священной Шлюхи. Молились, видать, всем приходом за нерожденную дочь антихриста и сатаны. Впервые Катерина подумала не про дьявольское отродье, не про орудие высшей геополитики — про ребенка из плоти, из ее, катиной, плоти. Маленькая девочка, смуглая и черноглазая — в Денницу. Или светло-рыжая и белокожая — в Катю. Лежит, жмурится, зевает розовым ртом. И если сомкнуть в кольцо указательный и большой пальцы, то вся ее кисть туда помещается, словно мелкий голый птенец. Как страшно, замирает Катерина, охренеть как страшно.
