Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2
— А парень? — спрашивает Пута дель Дьябло голосом грубым, точно камнепад.
— А парень тем более.
— Но я голоден, — ворчит пиратка.
Она и вправду голодна, только не своим, человеческим голодом — она жаждет насыщения какой-то бездонной прорехой в утробе. Вытряхнуть бы в эту дыру и «Сердце моря» со всем его содержимым от киля до грот-стеньги,[46] прихватив с собой изрядный кусок Кариб, проволочь свою добычу через черные бездны, ледяные даже в самых теплых морях, восстать стеной воды и крепко бьющего мусора, наброситься на человеческие жилища вдоль побережья, вдосталь напиться крови, извалять в грязи и утащить в пучину тысячи трупов людских и звериных — словом, потрапезничать по-божески.
Камень порчи хотел жрать.
Но рядом был Велиар, рафинированная, изощренная адская гадина, у него на сей уголок вселенной имелись планы, он рассказывал о них, выпевал как по нотам, обещал небывалую добычу в грядущем, да втридешева союз с невиданным злом на земле и под землей. И Камень, урча заласканным котом, отвалился от початого им рангоутного дерева и доедаемой им провизии. Вышел из мучимых матросских тел. Истек из-под купола небес, всколыхнув барическую седловину[47] — и наконец-то раздался вожделенный, слабый, но явственный хлопок всколыхнувшейся парусины. Корабль будто по скуловому обводу шлепнули, без сантиментов, но и без злости: пока, детка, свидимся еще. И детка дрогнула, и застонала от бушприта до руля: оборони боже от встречи с тобой!
А Камень лишь вздохнул несыто и снова заснул. Во сне же видел свои грядущие приключения и пути, по суше и по водам, по пеплу и по крови, явные и скрытые, долгие и короткие. Словно четырехчастные четки-розарий[48] перебирал, с молитвой и размышлением. Только вот кому молился, какие тайны припоминал — про то самому князю тьмы неведомо, хоть они с камнем порчи, кажется, и родня.
* * *Катя тянется к виску Андрея, серебряному-серебряному, он весь в полутьме этой — точно печальная статуя, выкрашенная серебрянкой, яркой, дешево блестящей на солнце и обретающей таинственное лунное свечение в сумерках. За окном ясный день, а тут, в комнате паладина, пойманного в сеть дорог — вечные сумерки.
— Зачем ты ввязался в это, Андрюша? — шепчет Катерина, разглаживая морщины, прорезавшие небритую щеку. Морщины не разглаживаются, только глубже становятся и множатся, множатся. Лицо Анджея на катиных глазах стареет на много лет. Он седой совсем, кожа обтягивает скулы, обрисовывает тяжи мышц, складками закрывает глаза, едва заметно пульсирует на шее и висках. Вечный рыцарь. Как Вечный жид. Лишенный дара вечной молодости, красоты и силы, которым ад наделил демона Велиара, усталый, обескровленный, распятый на кресте дорог и развилок.
— Я… не… знаю… — дергано выдыхает Андрей. — Но ведь я это заслужил.
— Чем? Чем ты ЭТО заслужил?
— Всем, — шепчет Вечный рыцарь. — Я дурной сын. Неудачник. И приношу несчастья тем, кто меня любит. Я должен быть один.
Понятно. Еще один сгорел в топке материнской любви и ревности. Есть же такая любовь, что все уничтожает. Истинный камень порчи.
Катя вспоминает Витькино лицо в глубине золотых глаз Абойо. Такое взрослое, такое… мужское. Вспоминает ужас, нахлынувший при мысли о посторонней женщине, взрослой женщине, знающей, чего — кого! — она хочет, а хочет она моего сына, моего мальчика, она возьмет его за руку и уведет, уведет насовсем, мы больше не встретимся с ним за завтраком, он, сонный и теплый, больше не будет пялиться в холодильник, будто в телевизор, не будет обиженно пыхтеть «Ну ма-а-ам!», получив по заду полотенцем. Он уже никогда не будет ребенком, он уже никогда не будет моим. Потому что пришла взрослая, черт бы ее побрал, женщина и сделала из мальчишки мужчину — незнакомое, опасное, жестокое существо. Такое же, как она сама. Оставив меня за бортом, словно какой-то балласт!
И еще сорок тысяч бла-бла-бла на тему «Да как она могла! Да как он мог! Да как они могли!» Пустые, никчемные старушечьи бредни, попытки подменить любовь благодарностью и в благодарность отказаться от любви. А лучше заодно и от жизни, и от себя.
Хорошо, что рука у меня не дрогнула снести башку своей внутренней Иокасте,[49] думает Катерина. Иначе что бы мне помешало сдавить его в объятьях, точно он корабль, а я — гигантский спрут, и приказать «Тони!»? Витя добрый, отзывчивый мальчик, он бы послушно пошел ко дну с грузом материнской заботы. Из добрых, отзывчивых мальчиков получаются отличные задроты, в душе мечтающие быть рыцарями. Спасителями сладких кретинок, влипающих в неприятности. Укротителями коварных колдуний, которые сами по себе есть неприятность. Они несут проклятия, наложенные родными матерями, волокут их по жизни, с горки — под горку, с горки — под горку, мученики материнской запретной страсти, крестоносцы-искупители родительских грехов.
Лучше бы мне умереть тогда, у подножья трона твоего, Денница, думает Катя. Не хочу знать о себе такое, не хочу прозревать, не хочу быть после этого. Не верю себе больше.
Откуда-то доносится звук колокольчика. Катерина узнает тембр: это гханта,[50] «переживающая пустоту». Где-то, в тихом месте, врачующем душу, на колючих ветвях кустарника плещут разноцветные платки, охраняющие души умерших монахов, крыши пагод лодками плывут по ветру. И тает, тает в воздухе звук зерна творения, воспевает пустоту, природу всех явлений. Не ругай себя, мам. Не надо. Ты справишься. Ты сильнее Камня. Я, твой сын, верю тебе, верю в тебя. Пока, мам. Увидимся.
И катино сердце взлетает, будто парус, поймавший ветер.
* * *И все-таки она уходит от паладина своего, уходит к своему дьяволу. Потому что выбор между рыцарем и негодяем всегда не в пользу рыцаря — что в любви, что на войне. Разве что негодяем окажется рыцарь. Как Ланселот, потерявший свой Грааль, прелюбодействующий с Гиневрой, лгущий ради любви и греха — снова, и снова, и снова.
«Садитесь за прялку, — сказал сатана, —
И вырастет башня из веретена.
Там кривда бела будет, правда — черна;
Там с другом сердечным вам жизнь суждена».[51]
Нет тебе спасения от лжи, королева, хоть ты останься с Артуром, хоть сбеги с Ланселотом, хоть выходи за Мордреда.[52] Ложь под ногами твоими и над головой твоей, ложью ты дышишь и ложью укрываешься. Иди к дьяволу, вернись в ад, по широкому кругу винтовой лестницы, началом гигантской пружины падающей в немыслимую глубину — вниз, вниз, вниз, в основание часов.
Часами, отсчитывающими время, была сама земля. Преисподняя была пружиной их, источником их энергии. А небеса были рукой, на которую часы надеты. И только обладателя руки часы никогда не видели, да и небеса знали о нем не слишком много — лишь то, что он где-то рядом и повелевает всем.
