Андрей Дашков - Пропуск
Молодуха ревела, исторгая из своего чрева младенца. А вот его молчание внушало мне тревогу. Я уже видел пару мертворожденных, третьего разочарования не перенесу. Рак сожрет меня раньше…
Я повернулся к роженице с ножом в руке. Раскаленное лезвие отливало пурпуром…
Приготовься, детка…
Младенец был синий, скользкий от покрывавшей его слизи и мягкий, чертовски мягкий. На какую-то секунду мне даже показалось, что он растечется, будто студень, у меня в ладонях. Пуповина, похожая на червя, медленно растягивалась. Я перерезал ее ножом и завязал так, как учила Масья. Потом осторожно взял ребенка за ноги и поднял вниз головой.
Он молчал.
Шлепнул по заднице.
Он молчал.
Зато его мамаша материлась, плюясь слюной, и билась затылком об камни.
Я приложился губами к малюсенькому ротику и выдохнул в него воздух.
При этом меня чуть не стошнило от омерзения, но я уже начинал любить этого уродца. Как самого себя.
И вот он судорожно дернулся, а потом завизжал. Чистой ткани не было; я завернул его в куртку и побыстрее сунул в руки обезумевшей бабе, которая уже пыталась встать. Наверное, решила, что я хочу съесть живьем ее ублюдка.
Угомонись, дура! Плохо ты думаешь о нас, ночниках. Мы почти безобидны… пока не приходит время менять шкуру. Не сомневаюсь – окажись моя нога поблизости от ее головы, она впилась бы в сапог зубами. Быстрее, чем лобастый пес.
Ох уж эти животные инстинкты! Я кое-что знаю о них. И будь я проклят, если в этот раз не сумею их использовать!
Я достал из кармана ошейник, который нежно позвякивал сочленениями. Глаза у бабы выкатились дальше, чем можно было вообразить. В одну секунду она поняла все.
Для иных бродяг потерять свободу гораздо хуже, чем потерять жизнь. Эта была из их числа.
…Застегнуть ошейник на ее коричневой шейке мне удалось только после нескольких минут отчаянной борьбы. Но все-таки удалось. Правда, для этого пришлось врезать девке по челюсти. Как ни странно, псина не пыталась мне помешать.
Пока мамаша была в отключке, младенец истошно визжал. И теперь его рев казался мне лучшей музыкой на свете.
Ну а потом я забрался в автобус, доел остаток тушенки из банки и заснул сном человека, который еще надеется проснуться – и не в последний раз.
19. ОНА
Ну а напоследок и с работорговцами встретиться довелось. Признаться, искушали они меня сильно, и получилось чуть ли не самое трудное испытание. Вроде и опасности особой не было, а осадочек от той встречи поганый остался. Поганый до чрезвычайности.
Однако не такой, как прежде. С работорговцами можно хотя бы по-человечески разговаривать. Они в основном еврейского племени и никого без нужды не валят – потому что выгоду свою завсегда знают и видят наперед. Умные они, суки. От дохляка какая выгода? Ну разве что одежонку да сапоги с него снимешь, в лучшем случае пушку прихватишь – но это для них не товар. Слишком мелко. У них счет на караваны идет. И повсюду все схвачено. Организовано здорово. Уважаю, но не люблю. Их никто не любит. Трудно любить того, кто умнее тебя в десять раз и вдобавок мозгами своими сумел правильно распорядиться.
Потому и живут работорговцы лучше других. У этих свиней дома роскошные, с удобствами – сортиры, кондишн, ванны, мебель мягкая. Да и базы мобильные, на колесах, ничем не хуже. А в домах тех и на базах – слуги, повара, наложницы, охрана… И стала я все чаще подлую вещь замечать: бывшие бродяги к торговцам служить нанимаются – особенно те, кто с лишком доли нашей кочевой хлебнул и до старости дотянул. Меняют свободу на безопасность. Волки сторожевыми псами становятся. Или болонками. Я их не осуждаю, но, по мне, лучше в канаве придорожной под дождичком весенним сдохнуть, чем до смерти в холуях ходить и живым товаром ворочать.
Короче, я на ярмарке оказалась. Хорошее мероприятие, веселое – для тех, кто сюда по своей воле и без стального ошейника притопал. Автобус на стоянку загнала, оружие на хранение сдала, прогуляться пошла, развеяться. И буквально через час Одноглазого Осипа встретила. Да-да, того самого, под которого Ванька канать пытался, да все не дотягивал. Рожей не вышел – смазливая слишком рожа у Ваньки была. Но разговор не про Ваньку.
Оказывается, бывший Черный Мститель здешние сортиры выскребает. Никаких лошадок и близко нету; пешком еле шаркает, ведро с собой таскает. Прослезиться можно – такое жалкое зрелище!
Я его впервые в жизни увидела, но по описаниям узнала, хоть он и в старичка усохшего превратился. А ведь известнейшая была личность! О нем среди бродяг по сию пору легенды ходят, да и не только среди бродяг. Песни душещипательные сложены; места памятные на старых картах отмечены. Кое на кого Черный Мститель настоящий ужас наводил. По одной из легенд, Осип сдох славной смертью, сражаясь в одиночку с целой бандой. Он якобы двадцать человек положил, прежде чем его самого на тот свет отправили. Я в детстве о нем столько всего у бродяжьих костров слышала! Вот и верь после этого молве людской!
Да, потускнела легенда; позолота с нее слезла, одна ржавчина коричневеет. Подошла я к Осипу, прикурить попросила. Смотрит он мимо меня и ни черта не понимает.
– Эй, Одноглазый, поедешь со мной? – спрашиваю.
Молчит. И, что хуже всего, бессмысленно улыбается. Всем доволен, значит.
– Да что это с тобой? – говорю. – Очнись, Мститель! Брось ведро свое, напарником моим будешь. Так и быть, уважу тебя за прошлые твои заслуги…
Он рот открыл, пеньки гнилые показал. Прошептал что-то невнятное. Я только одно разобрала, что просил он не трогать его. На шаг отодвинулась, а старикашка все бормочет:
– Не обижайте маленького Оську. Маленький Оська хочет домой…
Меня мороз по коже продрал. Не Мститель это был, а одна лишь видимость. Будто из Одноглазого нутро его вынули и чучело говорящее набили. Вот чертова кукла!.. Потом пятно у него спереди на штанах проступило – стало быть, обдулся он. Не от страха, а просто потому, что время пришло пузырь опорожнять. Жуткая штука. У меня даже мыслишка мелькнула, что пристрелить его было бы правильно. Вроде как услугу оказать. Кому? Тому Черному Мстителю, который раньше был, – настоящему. И бродягам нынешним, чтоб не постигало их горькое разочарование… Задавила я в себе мыслишку эту. Не мне теперь решать, кого пристрелить надо.
Поглядела я в единственный глаз Осипа, на окурок потухший похожий, и впервые задумалась: во что же превращается в конце концов любая жизнь; что от нас, молодых и злых, остается? Неужели одна только оболочка шаркающая и старческую кислую вонь распространяющая?.. Тоска меня взяла невероятная, возрасту моему цветущему несвойственная. Ну да ладно. Я знала, как тоску заглушить.
